Белая дыра

В полдень ветреного июньского дня на старом, дребезжащем ржавой жестью автобусе Прокл Шайкин в неожиданном качестве капиталиста-мироеда въехал в свое родовое гнездо — Новостаровку. Душа самоубийцы молчала, свернувшись калачиком и накрыв глаза хвостом, потому что не было действенней лекарства от ее злых насмешек, чем тоска. Сердце щемило от жалости к родному захолустью. Село, сохраненное детской памятью как самое красивое место на земле, выглядело одряхлевшим и облезлым, будто холодными северными ветрами из него выдуло душу. В обширных грязных лужах, в канавах вдоль грейдера, заполненных небесной водой, купались утки. Причем рядом с домашними плавали и дикие. Столбы, ограды, плетни и сами дома, если, конечно, не обрушились, стояли нахилившись. Вообще не было ни одного предмета, который бы стоял прямо. Даже автобус и встречная бричка катили по покатому грейдеру как-то бочком. Мела поземка из красновато-коричневой пыли. Редкие жители шли полулежа на ветре. Причем исключительно старики и инвалиды. Будто все молодое и здоровое поднялось на крыло и было унесено рыжим колючим ветром в иные края. Прокл с внезапной пронзительной тоской вспомнил новостаровских красавиц и плечистых парней, своих одноклассников. Двое из них в десятом классе выполнили норму мастеров спорта по лыжам. Пыль забивала глаза, скрипела на зубах. Вековая березовая роща между двумя оврагами, образованными ручьями, вытекающими из двух родников, была вырублена. Посередине опустевшего холмика торчало лишь одно высохшее дерево, словно белая молния, испепелившая рощу. Овраги завалены разным хламом так, что из-под мусора не видно ручьев. Откуда теперь новостаровцы черпают воду и куда бегают объясняться в любви в этом выцветшем мире?

Много удивительного было в Новостаровке. Столбы без проводов. Улицы, похожие на старушечий рот, в котором выпал каждый второй зуб, а остальные зловонно догнивают. На месте брошенных домов густо зеленела конопля. Ни одного знакомого лица. Все сплошь чужие люди. И никто не здоровается с нездешним человеком по деревенскому обычаю. Видно, не хилые ветры перемен случились в этом краю, если повыдуло всех знакомых и выкорчевало неистребимое деревенское радушие. А может быть, они просто состарились до неузнаваемости? В постперестроечной деревне стареют быстрее.

От луж, штакетниковых оград, развалюх исходило мощное, надрывающее душу излучение ностальгии.

Трехэтажное здание школы смотрело на него пустыми глазницами окон. Нет насыщеннее черноты, чем провалы окон брошенных домов. Из них, ухмыляясь, смотрит сама вечность.

Много лет назад Прокл стоял на фундаменте строящейся школы. Мела серая февральская поземка. Скука пасмурного неба опустилась на землю, накрыла Новостаровку, как кузнечика ладошкой. И ему, пацану, не верилось, что в этой милой глуши, пропахшей дымком печей, среди печальных сугробов, плетней и палисадников, сухого треска акациевых аллей появится чудо — многоэтажный дом. Шуршала теплая метель, заметая хаос бетонных плит, сваленных на Коренищевом огороде. Седой от снежной пыли пес Пунтя отворачивался от колючего ветра и терпеливо ждал хозяина. В синей мгле зажигались первые окна.

Хорошо убегать в это уютное, знакомое прошлое, в далекое время, когда ты был бессмертен.

Чужой голос снисходительно относился к этим путешествиям, лишь иногда выдавал свое заинтересованное присутствие тихим сопением. У этого прожженного циника тоже, видать, были маленькие слабости.

Детство — это бессмертие. Точнее сказать, в детстве человек живет как молодой бог по законам бессмертия. Ничто не может убедить его в своей личной смертности. Да, умирают все, но только не он.

Для бегства в мир бессмертия у Прокла был надежный способ. Нужно было во всех деталях вспомнить какой-либо предмет из того времени. Важно лишь, чтобы предмет был связан с событием, способным вызвать легкую печаль. Во мраке забвения раздавался щелчок и включался видеомагнитофон памяти. Предмет обретал плоть, твердость, шершавость, цвет. От него распространялся дрожащий звук, заполняя и организуя пространство. Что вспоминать — старые ходики, икону, вьюшку в бархате сажи, поленницу, плетень, кольцо или куст полыни — не имело значения. Главное, чтобы увидеть как можно достовернее. И тогда, разветвляясь, как морозные узоры на стекле, белую пустыню беспамятства заполнял далекий мир. При желании Прокл мог день за днем вспомнить всю свою жизнь. Он мог видеть этот мир в мельчайших подробностях, слышать его звуки, чувствовать запахи, но вернуться и жить в нем ему не позволялось. Нежной печалью ныло сердце. Этот мир беспричинного, щедро расплескиваемого, необъяснимого счастья жил в нем, но был недостижимо далек. В том мире он, бессмертный, жил волнующим ожиданием. Он знал, что это село, это озеро, этот лес — так, временное, пустячное. А настоящее, наполненное смыслом, там — за дальним бором, в неведомом краю, недосягаемом и чудесном, как бабушкины сказки…