Белая ель

Любимая кобыла Пала со дня на день должна была разродиться, но подсоленную горбушку взяла и позволила погладить себя по раздувшимся бокам.

– К утру ожеребится, – заверил конюх, – точно говорю.

– Смотри, не обмани, – засмеялась Барболка, загадавшая на нерожденного жеребенка. Будет жеребчик, родить и ей первым сына.

– Чего ж обманывать, – расплылся в улыбке дядька Имре, – чай не на базаре. Жеребчик будет!

Господарка чмокнула обалдевшего конюха в желтые усы и помчалась в винный погреб. Пересчитала новые бочки, проведала ткачих, прогнала прихворнувшую Ратку отлеживаться и нырнула на поварню перекусить и поболтать со стряпухами.

То, что что-то не так, Барболка поняла сразу. Потому что Моника плакала, а остальные молчали. Есть такие слезы, которые не знаешь, как утереть. Барболка тихонько шагнула назад, но ее уже заметили. Тетка Магда вздохнула так, словно решила не дышать до Золотой ночки, и прижала руки к вискам.

– Ой, гица, беда-то какая! Ой, худо худое, смертушка смертная!

Моника вздрогнула всем телом и зашлась в рыданиях, рядом тоненько заголосила остроносая Анелька.

– Да что за беда-то? – Барболка сама не знала, почему ей вдруг стало холодно, может, потому что она загадала на хорошее. Нельзя ни на что загадывать, беда только и ждет, чтоб со спины зайти.

– Пирошка пропала, – прошептала Моника, – Илька сестренку под дерево посадила да с подружкой заигралась. Оглянулась – нет малой, только кукла лежит. Людей подняли, всю округу перерыли. Так и не сыскали…

3

В прозрачном шаре плавали алые искры, словно там, внутри, шел закатный снег. Миклош Мекчеи хлопнул гордого своей выдумкой мастера по плечу и бросил ему золотой. Стеклодув с достоинством наклонил голову, принимая награду. Не то, чтоб какой-нибудь агар! Тот бы плюхнулся на колени и начал целовать сапоги господарского сыночка.

Да уж, послал Создатель соседей. Не друзья, не враги, а рабы во всем. Хоть в молитве, хоть в любви. Аполка глядит собачьими глазами и скулит. И будет скулить год за годом!

Миклош поднял поднесенный ему кубок с игристым вином, выпил до дна, громко засмеялся и вскочил в седло. На сегодня – все! Он свободен и от мастеров, и от витязей, только себя самого к закатным тварям не пошлешь, как бы ни хотелось.

У моста гнедой жеребец раскапризничался, не желая идти вперед, Миклош тоже не хотел в конюшню, но кто б пустил алатского наследника в одиночку таскаться по горам и долам, а созерцать подданных и пересмеиваться с друзьями надоело. Миклош мог подчинить любого коня, гнедой фыркнул, прижал уши, но вошел в ворота, украшенные пляшущими полулюдьми-полуптицами. Присланный из Криона епископ шестой год требовал сбить богомерзкие барельефы, но местные жители предпочитали злить святош, а не древних.

Налетевший ветер растрепал волосы, принес запах полыни и звон дальних колокольчиков. Миклош соскочил с коня, кивнул на прощанье свитским, прошел в отведенные ему покои и закрыл дверь. Обычно сын Матяша не расставался с друзьями раньше полуночи, но сегодня не хотелось видеть даже Янчи. Витязь зажег свечу и распахнул окно, в которое не замедлил влететь предосенний ветер. Миклош слушал дальний звон и думал о жене Пала Карои.

– Гици грустит? Не надо. Ветер смеется. Смейся вместе с ним. Смейся и танцуй. Ты хочешь танцевать, и я хочу!

Она стояла на пороге. Черные кудри до пят, голубые глаза, серебряная эспера, в руках нитка жемчуга…

– Ты кто?

– Гици позабыл, а я помню! Я все помню, – голубоглазое создание склонило головку к плечу и засмеялось, словно колокольчики зазвенели, – я нравлюсь гици?

– Вырасти сначала, – засмеялся Миклош, – я малолеток не ем.

– Ты меня не помнишь? – надула губки незваная гостья.

– Нет, – ответил Миклош и тут же вспомнил. Не девчонку, ожерелье. Он вез его на свадьбу и не довез. Значит, он спит и видит сон. Бывает.

– Ты не спишь, – засмеялась гостья, теперь глаза у нее были черными, – все спят, ты не спишь. Я не дам тебе спать.

– Вот как? – поднял бровь Миклош. – Значит, не дашь?

Порыв ветра задул свечу, смех рассыпался серебряным звоном, с неба сорвалась и покатилась голубая звезда.

– Где ты? Иди сюда!

Тишина, только на залитой луной крыше выгнула спину лохматая кошка. Витязь пожал плечами и высек огонь. Он был один, дверь заперта на засов, окно тоже закрыто. Странный сон, даже не сон, морок.

– Гици!

Барболка Карои сидела на постели в рубашке невесты и улыбалась, на смуглой шее белели жемчуга.

– Барбола!

– Гици не рад? – Алая губка вздернулась вверх. Какие у нее белые зубы, словно жемчужины. – А я так спешила!

– Это не ты, – резко бросил Миклош, – уходи!

– Я, – в черных глазах плясали кошачьи огни, – и ты это знаешь. Ты звал, ты хотел, я пришла.

– Уходи! – Рука Миклоша метнулась в отвращающем злом жесте, – улетай с четырьмя ветрами.

– Поцелуешь, уйду, – Барболка засмеялась и встала, – если захочешь.

Две тени на ковре. Его и ее, у нее есть тень, и у нее есть тело – горячее, живое, желанное!

– Кто ты?

– Я –это я, ночь –это ночь, ветер –это ветер, – алые губы совсем рядом, они пахнут степью, – а ты –это ты, и ты боишься…

– Я?! – Миклош рывком притянул к себе жену Пала, – тебя?!