Белая голубка Кордовы

Пусть спит пока, думал он, вчера ей досталось, да и в будущем предстоит немало попыхтеть. Вынул из чемодана любимую самописку с тонким пером, положил на круглый стол, покрытый уютной вышитой скатертью, пачку бумаги, конверты, – и задумался, глядя на спящую Мануэлу.

Затем сосредоточился и стал быстро писать, время от времени поднимая на девушку задумчивый взгляд…

«Дорогая моя, дорогая Марго!

Надеюсь, когда ты получишь это письмо, ты уже пойдешь на поправку, и, в конце концов, простишь меня, хотя сам я проклинаю себя безутешно.

Хочу, чтобы ты знала и помнила: я бесконечно тебя люблю и ценю, как лучшего человека в моей жизни.

Надеюсь, ты проживешь еще много лет, не поминая меня лихом, как злодея и подлеца.

Но ближе к делу: хочу оставить тебе, моя дорогая, те три картины Нины Петрушевской, которые и сейчас у тебя. Смело выставляй их (не сразу, а одну за другой, и года через два) на самые солидные аукционы. Изобретательная судьба сама сочинила им провенанс: их подпишет моя смерть, и одна только запись „Из коллекции Захара Кордовина“, обеспечит им безоговорочное признание – всем известно, что моя коллекция безупречна.

К этому письму, которое ты немедленно уничтожишь, прилагаю дарственную записку, распорядись ею с умом. Кроме того прилагаю письмо к Ральфу Календеру которое якобы я написал, будучи у тебя в гостях, и попросил тебя отправить. А ты, моя драгоценная, озаботься добыть из России тюбик некой чудодейственной мази „Золотой ус“ (наверняка, бесполезной дряни), и приложи к сему увлекательному посланию – увидишь, в нем я описываю счастливую находку этих трех холстов в итальянской деревне Канале. Ральф и сам попробует торговать у тебя эти пейзажи – держи его на крючке, постепенно поднимая цену.

Что касается самих картин – думаю о них с удовольствием и полагаю, что сама Нина была бы счастлива их написать.

Будь умницей, Марго, крепко тебя обнимаю.

Не слишком оплакивай меня своим вавилонским ревом, я того не стою.

Твой Захар».

…Один за другим он заполнял листы четким своим, летящим мелким почерком, где каждая буковка словно стояла наособицу, и в то же время устремлялась за другою, а каждая заглавная вела за собой целый клин слов, слегка наклонясь.

Прошло часа полтора… Внизу, в баре, занялся ровный шумок разноголосицы посетителей и заиграл музыкальный автомат – что-то ритмичное. Пора было собираться и ехать. В Кордове необходимо оказаться еще засветло: у него не было сомнений в профессионализме их снайпера, и все же мишень должна быть отчетливо видна.

Он стал вкладывать листы в конверты, надписывать их… – и на это ушло еще полчаса.

Наконец встал, потянулся, еще раз просмотрел аккуратные стопки надписанных конвертов… затем подошел к кровати и склонился над девушкой. Такой глубокий жаркий сон – она ни разу не поменяла позы, не почесала носа во сне, не перевернулась, ни слова не пробормотала.

Он осторожно взял ее за щиколотку – совершенно мамина, узкая, но крепкая стопа, – легонько сжал и позвал по имени. Она не отзывалась.

Тогда он приложил ладонь к ее пунцовой щеке, погладил колтуны волос и сказал:

– Просыпайся, детка. Нам нужно кое-что обсудить.

Она промычала что-то, открыла глаза и села. И еще минут пять сидела так, покачиваясь с закрытыми глазами… Потом разом вскочила и принялась одеваться. Вот свинтус, с веселым удивлением подумал он, совсем меня не стесняется!

– Погоди-ка! – велел он, когда она застегнула лифчик. Быстро отколол английскую булавку на нагрудном кармане своей рубашки, достал зеленовато-серый, как денежная купюра неизвестного государства, чек Банка Ватикана, свернул его, упаковал в свой носовой платок и, подойдя к Мануэле, бережно вложил внутрь лифчика, для верности застегнув булавкой.

– Что это? – спросила она еще хриплым со сна голосом.

– Наше наследство, – коротко ответил он. – Наши поместья, виноградники, дома и корабли… А сейчас приведи себя в порядок и сядь вот здесь. – Он поставил стул перед собой. – Нам нужно поговорить, и это очень важно, иха. После чего мы поедем.

* * *

Она сидела перед ним на стуле, касаясь его колен своими. Иногда, если он хотел особенно крепко втемяшить в ее голову ту или другую информацию, он наклонялся и кулаком легонько отбивал свои слова по ее коленке.

Вообще-то, список дел, которые ей предстояли, он подробно составил на бумаге – каждое под своим номером, и шли они по мере важности, но были еще кое-какие детали, которые предавать бумаге он не хотел. Ничего, запомнит, она умная. («Твоя мама очень умная, Зюня… но вот эта ужасная, проклятая кордовинская кровь!»)

Черта с два! Только этой крови он сейчас и доверял, только на нее и была сейчас надежда.