Белая голубка Кордовы

Короче, дед вложил в перестройку уйму денег, перекроил тут все, что можно… кроме кирпичного сарая во дворе. А чего его перестраивать, верно? Сарай он и есть сарай. Там кое-что осталось от прежних хозяев, а поверх и нашего старья набросали достаточно. Я ж здесь вырос, в этом доме, и помню, что за все годы, не поверите, руки не доходили расчистить сарай. А тут мы с Лепи решили немного продвинуть бизнес. Понимаете, мы всегда держали небольшую сервесерию[21]… Лет пять назад приехала кузина из Барселоны и говорит – так уже не модно, надо все перестроить, все иначе сделать… Впустите света, говорит, сделайте современное кафе с какой-нибудь идеей… Расставьте повсюду амфоры, так и назовите кафе, это модно… Честно говоря, сеньор, меня все эти идеи не слишком волнуют. По мне так: если ты печешьхлеб, то это должен быть самолучший хлеб. Если у тебя сервесерия…

(Ага, значит их кафе называется «Амфоры». Не перебивать… спокойно… рано или поздно он доползет до сути…)

…и когда расширили вход и сделали капитальный ремонт, и Пепи так красиво тут все придумала и обустроила… она мне говорит: Хуан, другого случая не будет, уж заплати ребятам, пусть и сарай разберут…

Тут в кафе ввалилась очередная компания студентов, усач извинился и отбыл к стойке. Хорошо, что с начала истории тот догадался включить по бокам два небольших бра, черт бы по-бра-л этот стиль: полутемный интим. Но и в этом скверном свете он различил несколько мест утрат живописного слоя, жесткий кракелюр с загнутыми краями, взбугривание… Изумительное состояние для немедленного осуществления всесторонней технологической экспертизы. Почти наверняка – мастерская Эль Греко. Похоже, кто-то из учеников… Вполне возможно – незаконченная вещь, которая ждала и по какой-то причине не дождалась завершающей кисти Самого. В нижнем правом углу, как раз там, где обычно художник пишет имя, – глубокий продольный разрыв… Впрочем, надо бы исследовать всю плоскость холста, и лицевую и оборотную стороны.

Он вернулся в зал кафе, к своей чашке с лужицей жженного цвета на донце, сел и принялся медленно листать газету, не понимая текста.

Наконец, дождался, когда усач освободится.

– Так что, она в сарае лежала? – спросил он безразличным голосом. – Эта картина. Вы хотите сказать, что лет сто в сарае лежала картина? Не смешите меня.

– О, нет, конечно, не в сарае, – возразил хозяин, с удовольствием возвращаясь к нашим баранам. – Понятно, что сначала она просто находилась в семье. Висела себе где-то на стене. Ведь это их семейная картина, какого-то их родственника.

– С чего вы решили? – быстро спросил Кордовин. – Разве там есть подпись?

– Ну, да… подпись была, внизу, можно прочесть две-три буквы. А на обороте – там все в грязи и пыли, конечно, но разобрать можно: «Саккариас Кордовера». Вы говорите – лет сто, а там год написан – 1600-й! Такие дела… Все вещи они отсюда забрали, само собой. А вот картину, что висит у нас – ее, может, забыли, а может, оставили, или просто не знали, что старуха еще раньше приказала вынести ее в сарай, когда увидела, как та покоробилась, решила, наверное, что сделать тут ничего невозможно. Сейчас трудно сказать, сеньор…