Белая голубка Кордовы

– Нет, – хмуро ответил дядя, провожая взглядом маму, которая отправилась в кухню отсыпать себе из «мыски» тыквенных семечек. – Другой совсем язык, очень древний, на нем Библия написана.

– Библия-шмиблия! – крикнула из кухни мама. – Твои стариковские дела!

4

За лето между шестым и седьмым классами они с Андрюшей сравнялись в росте. Захар сильно вытянулся, а Андрюша чуток притормозил, словно поджидая друга. Но оба за лето, как говорил дядя Сёма, огрубли и налились, поскольку были на воздухе с утра до вечера. Каждый день уходили с альбомами и карандашами на Южный Буг. Валялись или сидели на траве среди заброшенных могил старого кладбища, рисовали открывшийся вид на фруктовые сады, на ширь водоема. Много плавали… и много, очень много говорили о девчонках. И были такие разные: Захар – черноволосый крепыш, с вьющимися, едва на сантиметр их отпустишь, волосами, Андрюша – нестеровский синеглазый отрок, с выгоревшими на солнце белыми легкими патлами, которые он прихватывал красной бабаниной косынкой.

* * *

А еще через год в гости к тетке опять пожаловала Танька. Она не наведывалась три года, заканчивала институт и собиралась замуж за однокурсника. Свои соломенные волосы в этом сезоне красила в черный цвет, из-под которого желтые раскосые глаза глядели как-то особенно дико.

С Захаром они встретились вечером, когда он вернулся домой после удачного футбольного матча – намаянный, довольный, голодный. Поднялся на террасу, совлек с себя пропотевшую майку, бросил ее на пол и – голый по пояс, загорелый – настоящий мулат, крикнул вверх:

– Ма-а-м! Чё есть покушать?

Вместо мамы из комнат выскочила незнакомая брюнетка, раскинула руки, ахнула: «Мла-де-е-нец!» – и навалилась на него, облапила. С удовольствием по-хозяйски обхлопала ладонью его блестящую от пота грудь: «Младенец, а ты уж совсем не младенец! Такой итальяанистый! Прям Челентано!».

Танька теперь оказалась маленькой и по-прежнему тощей. Что-то было в ней от шальной козы, что-то… он пробовал определить и не мог. Наконец мысленно проговорил: беззаконное. И почему-то от этих мыслей в нем напряглась какая-то жила, и все внутри воспротивилось ее гулящей ладони, и все же одновременно повлеклось за ней, будто некий строгач-тюремщик, запиравший его так долго на железный внутренний засов, вдруг провернул ключ в замочной скважине и глухо бормотнул: иди! Можно.

Он отшатнулся и буркнул:

– Отзынь, не лапай! Я те не племенной жеребчик.

Но с этой минуты началось тайное, дурное, тягостно-томительное, обоюдное их кружение – высматривание друг друга: здесь ли она – он… здесь, здесь, неподалеку. Так хищник кружит вокруг будущей жертвы.

Целыми днями Танька в своем коротком (дядя Сёма говорил – кошмаристом) балахоне на бретельках шаталась по дому или валялась в гамаке с книжкой, посматривая оттуда за мягкими передвижениями Захара по двору, то и дело перекладывая, одну на другую, свои белые ноги, с хрустом потягиваясь…

Иногда звала, сощурив глаза: «Младе-е-нец! Эй, младенец!» – и куда-нибудь посылала: воды принести или пригоршню смородины с куста нарвать…

Он отмалчивался или буркал все то же «отзынь». Нет, пожалуй, никто бы не определил – кто тут жертва, а кто хищник.

* * *

Все разрешилось сонным жарким днем, когда, по просьбе дядьки перетаскав со двора в сарай какие-то доски и изрядно вспотев, Захар пошел ополоснуться в «гробину».

В свое время дядя Сёма сколотил во дворе из щитов душевую кабину, провел туда воду и водрузил наверху бак. Кабина напоминала катафалк, поставленный на попа, как бы парящий в воздухе на четырех железных кольях; споднизу «душевой гробины» виднелись босые ноги – своеобразное «занято». Внутри кабина была удобной, с деревянной полочкой для мочалки и мыла. Запиралась, как и положено, на щеколду.

Жаркий полдень в то лето сквозь крону платана каждый день выпекал на железной крыше солнечные блины. Бархатно гудели шмели над кустами теткиной черной смородины, мельтешили в воздухе крошечные голубые бабочки и желтые капустницы. Сонная одурь повисла над двором, над спящей в гамаке черноволосой Танькой… Тетя Лида с утра ушла за чем-то в город, дядя отправился вздремнуть, и через пять минут из зашторенного окна их спальни уже катился ровными волнами по двору его натруженный храп.

Захар вошел в душевую, разделся, пустил воду… Она, к сожалению, была сильно прогрета солнцем. Он намылился, смыл пену и, закинув голову, посмотрел в синее-синее небо, оттеняемое сверкающим алюминиевым баком, вдоль которого косо тянулся белый, распушенный на конце хвост пролетевшего самолета…