Белая голубка Кордовы

Тем более что однажды вечером у костра услышал действительно замечательную песню, слова и мелодия которой были насыщены солнцем и дрожью лаврового куста, и сдержанным приближением смерти… и кто-то к кому-то обращался со странным именем «Постум», и это был древний Рим, неожиданно близкий ему: в художественной школе они уже вовсю рисовали античные гипсы… Захар отложил карандаш и блокнот и заслушался. А пел песню высокий худой человек в лыжном джемпере и вельветовых штанах, с острыми торчащими коленями, пел свободным, чуть усталым голосом… – отлично пел!

Захар потом спросил его:

– А эти слова… вы сами сочинили? – надеясь, что дядя Боря сейчас ему разъяснит, кто такой Постум и гетеры, и почему оплакивать надо за ту же цену, за которую любили…

Дядя Боря рассмеялся и сказал, что нет, не он сочинил… Если б он эти слова сочинил, то… ух!

И Захару вот что не понравилось: почему бы не ответить прямо – кто. Еще не понравилось, что этот дядя Боря, хотя приехал с женой, субтильной молчаливой блондинкой, все время, почти не отрываясь, смотрел на маму. А когда она поднялась и ушла в палатку, так странно смотрел ей вслед и молчал, не начиная следующую песню, только перебирал и перебирал аккорды на гитаре, и явно ждал, когда мама вернется.

5

…Недели через три Захар столкнулся с этим самым дядей Борей у их калитки. Высокий, худой, смахивающий своей бородкой на актера Черкасова из фильма «Дон Кихот», тот неприкаянно стоял, засунув руки глубоко в карманы светлого плаща…

Захар приветливо поздоровался, вспомнив песню (у мамы он уже вызнал, что слова написал поэт Иосиф Бродский), и тот смущенно кивнул, полуотвернувшись, как бы озабоченно ощупывая во внутреннем кармане своего плаща нечто важное.

На ступенях террасы Захар столкнулся с выбегающей из дома мамой, которая – в синей куртке, черной узкой юбке и высоких сапогах на каблуках – была такой сияющей, такой неожиданной и новой… что он оторопел и остановился.

– О, сынок! – задыхаясь, проговорила мама, глазами ища кого-то поверх забора, за калиткой… – Иди, я оладушек нажарила. Там в миске, под полотенцами. Беги, они еще горячие!

– Мам, ты куда? – спросил он уже в спину ей. Она, не оборачиваясь, перекинула сумку через плечо и махнула рукой:

– Я припоздаю… Ты уроки делай!

И всю ту зиму и весну время от времени появлялся неприкаянный и словно бы с каждым наездом все более худевший дядя Боря. В дом не заходил; дважды Захар и Андрюша сталкивались с ними в городе, и мама была так ошеломляюще красива, что взгляд Захара прежде выхватывал из толпы прекрасное женское лицо, а уж затем понимал, что это – мама. А однажды видел, как эти двое вместе выходили из гостиницы «Савой»…

В один из вечеров в начале апреля, когда мама выхватила у него книжку и выключила свет, и они уже затихли, вдруг прозвучал в темноте ее осторожно улыбающийся голос:

– Слушай, сын… отчего бы мне не родить тебе сестру или брата?

И его словно обухом по голове ударили. Он напрягся и в ватной тишине тихо спросил:

– Зачем?

– Ну… – она запнулась, принужденно засмеялась и сказала: – Будет тебе родная душа. А то вон ты совсем один.

Он хотел горячо возразить, что не один, что у него есть Андрюша, и еще разное-всякое вокруг, и главное, есть она сама… Но промолчал, чувствуя, как гулко бьется в животе одинокое сердце…

Наконец, когда уже ей казалось, что сын заснул, он вдруг спокойно и ровно проговорил:

– Делай, как ты хочешь, мама, – и прижался щекой к ее ступне – напрасно, потому что по этой, мокрой щеке своего сыночка, совсем взрослого мужика, – мама все поняла.

И тут, на этом вечере ему впоследствии всегда хотелось опустить занавес, вот как Жука своим инфантильно-бездумным: «…и так далее».

Но его беспощадная память хранила все в незыблемом порядке, как краски и инструменты в его мастерской, и при случае снимала с неожиданных, к слову или к мысли подвернувшихся полочек то одну, то другую картину того страшного дня. И тогда – будто рука реставратора расчищала холст – перед ним возникало бледное мамино лицо и почему-то мокрый с подолу черный плащ, который она, тяжело войдя в комнату, сбросила на пол, и то, как она глухо проговорила:

– Сынок… принеси из кухни тот алюминиевый тазик…

А когда он поднялся с тазиком в их комнату, мама уже лежала на тахте, подстелив под себя все тот же черный плащ – он взялся за него, и рука вся оказалась в крови.

– Мама!!! – заорал он, почему-то решив, что ее кто-то бешеный заколол на тренировке открытой рапирой, а она, трясясь крупной дрожью, бормотала:

– Ничего, сынок… это бывает… это сейчас кончится… ты уже большой… это бывает. Подставь под меня тазик…

И как он вдруг понял, что – нет, не закололи, это не оттуда кровь… и бегал выливать из-под нее тазик, и опять подставлял его дрожащими руками, слабыми от ужаса.

И как назло, дома никого не было, а она все бормотала – сейчас пройдет… сейчас все кончится… это бывает, сынок… ты ведь уже большой, не пугайся… – и он плакал, и не знал, что делать и куда бежать.