Белая голубка Кордовы

В тот день он закончил работу пораньше — практически копия была завершена, и он медлил, переводя взгляд с оригинала на свой холст. Соответствие цветовых градаций было делом даже не зрения, а какой-то мягкой горошины в мозжечке, к которой прислушивался весь организм. Пока не поступал удовлетворенный сигнал оттуда, глаз и рука напряженно искали, и всё искали мельчайшие отзвуки, отдаленное эхо цвета.

— …Невероятно! — тихо проговорил кто-то у него за спиной.

Обычно Захар не оборачивался на разные одобрительные или критические отзывы народа, которому принадлежит искусство, но этот голос его даже не окликнул, а круто развернул к себе. Он оглянулся и нахмурился. И вновь резко отвернулся, складывая тюбики красок в этюдник.

Провалитесь вы пропадом, утонченный сексопатолог, любитель Плавта, — идиотского Плавта, сожравшего наследный наш кубок! Кто знает, захотелось бы так яростно выкупать этот двухтомник, если б не холеная курчавая рука, по-хозяйски протянутая к книге через плечо нищего студентика — в уверенности, что тот сейчас же покорно вернет на прилавок ценное издание… И не забыть теперь этих горьких рыданий тетки и унизительную, постыдную сцену в антикварной лавке, с мозгляком Юрием Марковичем, что шарахался от одной стены к другой, сначала изворачиваясь в объяснениях, а потом уворачиваясь от кулаков бешеного Захара, пока не завизжал, не заплакал: «Что вы хотите от меня, негодяй?! Его купили, купили!!! Не помню кто! Не знаю» — и с ужасом вдавливаясь в прилавок: «Ми-ли-и-иция!!!»

— Мы ведь знакомы, правда? — улыбаясь в бородку, продолжал коллекционер. — У Минчина, помнится… А потом вы у меня из-под носа увели редкое издание Плавта. И мне кажется, вы почему-то сердитесь на меня, хотя это я должен сердиться. Имени вот не помню, виноват. Давайте же знакомиться! Я — Аркадий Викторович Босота.

Мягкий, теплого охристого тембра убедительный голос. И в самом деле: ни в чем он, этот Аркадий Викторович, по сути, не виноват. Сложилось так. Что поделать.

— Кордовин. Захар.

— Кордовин… — повторил Босота, осторожно пробуя незнакомую фамилию, обволакивая ее голосом, как хозяйка обволакивает пирог яичным желтком… И одобрительно кивнул:

— Захар Кордовин. Упрямое, крепко сколоченное имя, чрезвычайно художественное. Уверен, что скоро увижу его в выставочных каталогах! А я, признаться, поражен. Во-первых, стою у вас за спиною уже минут сорок, и как врач замечу — подобную физическую концентрацию в работе видел только у балерунов. У вас рука, плечи, спина и даже ягодицы как бы собраны в единый мускульный узел, вы — через руку и кисть — проводите на плоскость холста невероятную энергию. И в стилевом отношении: сначала я был уверен, что вас ведет интуиция. Теперь вижу, что вы не просто копируете, а знаете, что делаете. Понимаете в технологии Эль Греко. Это так необычно для… студента. Я ведь не ошибся, вы еще студент? Следил, с какой экспрессией двигается ваша кисть — Эль Греко тоже быстро работал. Вы многое угадали. И в лессировках тоже.

— Ну, это уже проще… — пробормотал Захар, невольно подпадая под обаяние этого богатейшего голоса, голоса-виртуоза.

Они вместе вышли из музея и пошли по набережной, то и дело останавливаясь и перескакивая с одной темы на другую. Пронизывающий ветер с Невы рвал полы плащей и грыз острыми зубами уши, но невозможно уже было расстаться.