Белая гвардия

— Уж это безусловно… — хмыкнул князь. — Руки бы не подал, не то что приглашать в дом… Нет, Кирилл Степанович, я себя никоим образом не отношу к идейным людям. И нет у меня ненависти ни к вам лично, ни, пожалуй что, к самой Совдепии. Прошлого не вернешь… Здесь другое. Отец, как бы вам объяснить, тоже не пестовал идейных разногласий с одолевшими их большевиками. Считал перемены безвозвратными, ко всем этим РОВСам, гонявшим через границу диверсантов и агентов, относился иронически… по каковому поводу имел конфликты кое с кем из бывших сослуживцев, вылившиеся даже в две дуэли… Здесь другое. Он настроил себя на полное и совершеннейшее отчуждение от Совдепии. Не сомневался, что она пришла навсегда — и жил так, словно ее не существовало. Понимаете? Так, словно этой страны вовсе не существует на земном шаре. И воспитывал меня в соответствующем духе… Называя вещи своими именами, вколачивал в меня это убеждение, иногда в буквальном смысле. Российской империи больше нет — но на свете не существует и Совдепии. И знаете, ему удалось, — признался князь с чуточку сконфуженной улыбкой. — Я не питаю ни малейшей ненависти… но подняться на борт вашего эсминца никогда не смогу. Так уж воспитан. Настолько глубоко это во мне засело. Понимаете?

— Да, пожалуй, — сказал Мазур.

— Осуждаете?

— Ну что вы, Илларион Петрович, — сказал Мазур. — С чего бы вдруг и по какому такому праву…

— Знаете, за что я вас уважаю? — неожиданно спросил князь. — За то, что вы ни разу не пытались вести со мой политические дискуссии. Ни единого разочка. Вы только играете со мной в шахматы и пьете коньяк. И это прекрасно, — он на миг опустил глаза. — Неловко признаться, но поначалу я подозревал в вас агента ГПУ, намеренного меня завербовать. Прошу меня великодушно простить, но одно время я всерьез так считал…

— А зачем вас вербовать? — спросил Мазур с самым наивным видом.

— Ну как же, ваше ГПУ по всему свету вербует людей, об этом столько писали… я как-никак занимаю видное положение в здешнем обществе…

Мазур пожал плечами:

— Черт его знает, что там делает ГПУ… которое, кстати, давным-давно называется совершенно иначе. Я просто-напросто военный моряк.

— Теперь я в этом не сомневаюсь, — заверил князь. — Но поначалу, каюсь, всерьез подозревал и вас, и вашего друга в трогательном чеховском пенсне… Вы не обиделись?

— Ну что вы, — сказал Мазур, — нисколько.

И мысленно усмехнулся. Трогательное пенсне. Чеховское. Ага…

— Одним словом, это отчуждение засело настолько глубоко… — словно бы виновато улыбнулся князь. — Танюшка, разумеется, совсем другая. Я и не собирался воспитывать ее в том духе, в каком меня воспитывал отец, — это уже было бы как-то даже и смешно. Столько лет прошло… Дело, наверное, еще и в том, что у меня была среда, не в одном отце дело, я рос и взрослел среди русских… А Танюшка выросла в совершенно другой обстановке, — он горько покривил губы. — Вы ведь не могли не заметить, как она говорит по-русски? Он для нее — иностранный. Собственно, она, если называть вещи своими именами — современная молодая француженка. У нее, за исключением меня, среда была исключительно французская: мать и ее родственники, здешний лицей, естественно, французский, университет в Париже… Друзья детства и юности почти сплошь французы, а если и нет, то безусловно не русские… Иногда это по-настоящему мучительно…

Прежнее аристократическое бесстрастие его давно покинуло, он не то чтобы окосел, но выглядел изрядно рассолодевшим. Старательно уводя взгляд, горько усмехнулся:

— Именно так и обстоит… Я — русский дворянин, Гедиминович, а моя дочь — натуральная француженка. Сомневаюсь, что ее дети будут знать русский, ей самой, я знаю, откровенно неинтересно…

«Таков печальный итог», — процитировал Мазур мысленно одного из своих любимых авторов. Какого-либо особенного сочувствия не в себе не находил. Честнее говоря, не ощущал вовсе. Ну да, француженка. Чего и следовало ожидать. Это еще большой вопрос, считать ли русским самого князя, всю свою жизнь прожившего в том самом отчуждении от той страны, что некогда звалась Российской империей, а последние сорок лет — и без связей с русской эмигрантской общиной… Разумеется, Мазур не питал к этому человеку не то что злости, но и тени неприязни — с какой стати? Ничегошеньки против СССР не сделал, даже статейки не тиснул. Просто-напросто не было у Мазура к нему сочувствия, и все тут. Сам и вырастил француженку, хрен ли теперь слезы лить…

Увидев, как рука князя потянулась к графинчику, решительно поднял ладонь:

— Увольте, Илларион Петрович. Мне, пожалуй что, довольно. Вы же сами хотели, чтобы я сопутствовал Татьяне Илларионовне…