Белая гвардия

— Конечно, — сказал Мазур, изо всех сил пытаясь изобразить на лице искренний восторг. — Не знаю, как и благодарить…

— Пустяки, — небрежно махнул рукой Отец Нации. — Не стоит и благодарности. Я до сих пор чувствую себя неловко, ограничиваясь той малостью, хоть и понимаю, что большего вы не хотите… Позвольте, я помогу, — он поднялся, привычно, ловко прикрепил алую ленточку к рубашке вскочившего Мазура, отступил на шаг, полюбовался: — Отлично. Неплохо смотрится. Выпьем за вашу награду?

Мазур все еще не мог избавиться от оторопелости. Вот уж кем он никогда в жизни не рассчитывал оказаться, так это кавалером Почетного легиона — Франция, конечно, не член НАТО, но в списке потенциальных противников остается, так что французский орден на груди советского офицера и в страшном сне не привидится. И ведь все по закону! Приятно, ничего не скажешь — все-таки Почетный легион… вот только дома устанешь отписываться и язык сотрешь, объясняя начальству, откуда у тебя вдруг взялась этакая регалия. Уж это точно… А отказываться нельзя, Папу всерьез обидишь, а это категорически противоречит инструкциям…

Бокалы опустели, на какое-то время воцарилось молчание, и Мазур стал подумывать, что ему пора, пожалуй, вежливо откланяться. Однако Отец Нации снова щедро плеснул в бокалы волшебного нектара и, словно бы посерьезнев, сказал:

— Сидите. Разговор нам предстоит долгий… и, к сожалению, он будет посвящен уже не наградам, а неприглядной реальности, неотложным делам, вплотную затрагивающим безопасность государства. Увы, я постоянно должен думать и говорить о текущей грязной политике — ноблесс оближ[1]… — он непритворно нахмурился. — Дело в том, мой дорогой полковник, что Мукузели стал представлять для государства нешуточную угрозу. Да, так и обстоит… Вы знаете, что характер его радиоболтовни изменился резко? Знаете, в чем она теперь заключается?

— Знаю, — сказал Мазур. — Он, похоже, пытается разжечь вражду между фулу и коси… Неужели это так опасно? Он ведь сущее ничтожество…

— Не спорю, — сказал Папа. — Но это и в самом деле может оказаться опасным. Поскольку это уже не прежнее пустословие, а стрельба по конкретней цели. Что греха таить, между двумя народами и в самом деле до сих пор остаются… некоторые трения. Пока что все это запрятано слишком глубоко, можно сказать, тлеет, но при умелой пропаганде может кончиться плохо. Что до «ничтожества»… Мтанга употребляет те же эпитеты. Вы хороший офицер, а Мтанга хороший полицейский, но вы, господа мои, чужды политике, для вас как-то само собой подразумевается, что если некая персона жалка, слаба и ничтожна, к ней не следует относиться всерьез. И тут вы глубоко заблуждаетесь. Даже из такого ничтожества нетрудно при должном умении сделать знамя. Понимаете? Знамя и символ сопротивления. Как же! Видный — за отсутствием других претендентов — борец за парламентскую демократию и прочие высокие свободы, изгнанный тираном, но не сломленный, призывающий из эмиграции к свободе, демократии и прочим приятным европейскому уху вольностям… Для европейского — и американского — общественного мнения это звучит крайне завлекательно, и они готовы рукоплескать борцу с тиранией, глашатаю свободы и демократии… — Папа горько поморщился, словно откусил лимон. — Они склонны перекраивать весь мир на свой образец, им и в голову не приходит, что есть еще такая важнейшая деталь, как многовековые народные традиции. Это Африка, полковник. Здесь испокон веков были другие порядки. Есть вождь, располагающий всей полнотой власти, он как строгий, но справедливый отец. Ему следует подчиняться безоговорочно. И есть враги, злоумышляющие против. Плохо это или хорошо, но здесь привыкли именно к такой системе отношений и власти. Если десять партий начнут бороться на выборах, каждая со своей программой, это вызовет лишь нешуточное смятение в умах: простой африканец ни за что не примет мысли, что на свете могут существовать десять разных истин. Истина должна быть одна, и ее олицетворяет вождь… ну, или, в некоторых случаях, соперник вождя… — он хитро прищурился: — У вас ведь одна-единственная партия, верно? Признайтесь мне по совести: это не дает вам покоя? Вызывает жажду реформ и перемен? Мешает жить?

— Да, в общем, нисколечко, — честно признался Мазур.