Белая как молоко, красная как кровь

Умолкаю, потому что голос у меня прерывается, наверное из-за того, что в какой-то момент представляю Беатриче совсем без сил, и это напрочь стирает все слова, мне кажется, я вижу, как она тихо закрывает глаза. И больше не открывает. И тогда весь мир вокруг погружается во мрак. Свет гаснет. Лампочка перегорает. Если глаза Беатриче ничего не видят, значит, всё погасло. Я всегда боялся темноты и до сих пор боюсь, но никому не говорю об этом, потому что стыжусь. Сильвия смотрит на меня и молчит. Потом указательным пальцем стирает с моей щеки слезу, которую я старался сдержать.

— Сильвия, я до сих пор боюсь темноты.

Не знаю, как мне пришло в голову сморозить такую глупость, которая рассмешила бы даже каменную голову на острове Пасхи… Сильвия молчит. Ласково проводит рукой по моей щеке. А я провожу рукой по её щеке. И прикасаюсь не к коже — к Сильвии. Потом она завершает письмо к Беатриче: «Твой Лео».

И это «Лео» написано так, как мне не удалось бы никогда в жизни. Словно мною самим написано. Без Сильвии я просто никто, душа у меня остаётся белой. А белизна — это опухоль в крови жизни.

Сильвия диктует мне адрес больницы, где лежит Беатриче. На этот раз в другой, потому что теперь, похоже, другой будет и химиотерапия, более длительная или что-то ещё. А может, там её станут готовить к операции.

Я дома. Целый час стою под душем и обливаю каждый квадратный сантиметр своей кожи гектолитрами дезодоранта. Едва ли не битый час торчу у зеркала и всё не нравлюсь себе. Для Беатриче я должен быть совершенно очевидным. Посмотрев на меня, она должна сразу понять, кто я. Поэтому ломаю голову, как одеться, пробую и то, и другое, но ни в чём не уверен. Что-то всё время не устраивает меня.

Мама кричит, чтобы я вышел из ванной и перестал безобразничать. Почему взрослые никогда ничего не понимают? Ведь они же понятия не имеют, что у тебя в голове. Убеждены, что в ней только то, что сами они больше делать не могут. А потом жалуются, что не спрашиваешь у них совета. Ты всё время сидишь в своей комнате, я просто не узнаю тебя, ты был таким ласковым ребёнком… Но ведь заранее знаешь ответ: не переживай, потом всё пройдёт. Запершись в ванной, который раз уже переодеваюсь. С загипсованной рукой это весьма непросто, зато можно не умирать от стыда, когда мама застёгивает пуговицы на твоей рубашке и пользуется случаем, чтобы поцеловать тебя и сказать, что ты необыкновенно красив… Так что же, надеть рубашку?.. Или тенниску и фланелевую куртку? Может… Звоню Нику.

— Надень рубашку, и будешь выглядеть преотлично.

Спасибо, Ник, ты прав, ты спас меня. Ник всегда знает верное решение, верные рецепты, даже если не в курсе событий. Интересно, как это у него получается? Хотелось бы уметь, как он, всегда точно знать, что надеть в каждом конкретном случае.

Ник, однако, даже не поинтересовался, о какой девушке мы говорили…

Я готов. На улице уже стемнело, но свет у меня внутри. Со мной письмо, написанное Сильвией. Поговорить с Беатриче не надеюсь, потому и оделся как можно лучше: одного моего вида должно быть достаточно, чтобы она поняла, как люблю её. А потом можно будет оставить письмо.

Вхожу в больницу, и медсестра спрашивает, куда иду. Объясняю, что хочу навестить подругу.

— Как её зовут? — желает она знать, и на лице написана типичная для медсестёр подозрительность.

— Беатриче, — с вызовом отвечаю, глядя на неё. Медсестра — Пугало Пугалом, тощая и противная, ещё не знает, на что я способен. Поворачиваюсь и ухожу от неё, ничего не говоря больше. Сучка. Ищу Беатриче. И не нахожу. Ну да, просто не нахожу. Целый час кружу по больнице и не нахожу.

Заглянул во все палаты. Словно посетил музей страданий с этим больничным спиртовым запахом и тошнотворными зелёным стенами. Некоторые больные улыбаются мне, когда заглядываю. Какой-то старик разозлился и послал меня куда подальше, ну и я его туда же. Выхожу из палаты и встречаю медсестру Пугало Пугалом; она косо смотрит на меня, и я опускаю глаза.

— Палата четыреста пять, — произносит она миролюбивым тоном, скрестив руки на груди и будто упрекая меня в чём-то.

— Как вы узнали? — спрашиваю, не поднимая глаз.

— Это единственная Беатриче в компьютере.

Улыбаюсь ей, шлю воздушный поцелуй и подмигиваю.

— На другой стороне, — кричит мне вслед медсестра, качая головой. — На четвёртом этаже.

Бегу по лестнице. Бегу и чувствую, что Беатриче все ближе. Поднимаюсь, потому что Беатриче рядом, спешу к ней, и каждая ступенька приближает меня к раю, как у Данте в «Божественной комедии». Дверь закрыта, вернее, прикрыта. Толкаю её тихо-тихо.