Белая книга

— Ничего, — успокаивала хозяйка. — Думаешь, у такого карман отощает? Не захочет держать — продаст.

— А как пусто стало… Куда ни посмотришь… Вроде кто помер. Войдешь в хлев — где же моя Пятёнушка? Ни привязи нету, ни яслей. Только и плачешь.

С тех пор по вечерам мы часто ужинали бедняцкой похлебкой. Кроша хлебные корочки, я часто вспоминал Корочкину усадьбу.

И по сей день, если порой встретится в газете это название, я сразу вспоминаю нашу Пятёну. Мне чудится, будто она еще жива и будто — зайди мы с мамой к ней в хлев — знакомый голос позовет нас и нам навстречу засветятся два черных ясных глаза.

МОЙ ОТЕЦ

Не знаю, во сне я это видел или наяву, но память хранит отрывочные картины отцовской болезни и его похорон. Я вижу все, как сегодня, кажется — протяну руку и потрогаю гладкий черен лопаты, воткнутой в желтый песочный холмик; скажу слово или заплачу — отец подымет голову и взглянет на меня.

…Большая сумрачная комната с желто-зелеными окошками. Страшный черный зев печи прямо напротив бабушкиной кровати. На ней сидит бабушка, мать моего отца. Я примостился за ее спиной и, навалившись на костлявое бабушкино плечо, трогаю пальцем пуговицы на ее кофте, будто пересчитываю. Это мое занятие. Чуть подальше, у задней стены, еще одна кровать. На ее краю сидит бледный человек и кашляет. На нем грубая холщовая рубаха, еще более грубые порты. Грудь у него голая. На полу возле его ног посудина с водой. Человек этот — мой отец.

…Опять я стою на кровати, играю концами бабушкиного красного платка. Они влажные. Кровать у задней стены пуста. А посреди комнаты на стульях стоит белый длинный ящик с высокой крышкой, похожий на дом. Люди ходят бесшумно. Мама подсаживается к нам, берет мои руки в свои и вдруг валится ничком, зарывается лицом в подушки. Мой отец умер.

…На крышке ящика потрескивает тонкая сальная свеча, мама сидит на стуле с книгой на коленях. Домочадцы, понурые, каждый в своем углу. Просыпаюсь утром… Мама все сидит на стуле, только голова ее склонилась над самой книгой.

…Мы едем зеленым лесом. По обочинам дороги сосны, стволы толстые, как бочонки, обомшелые, в трещинах. Мы едем по мосту. Вода в речке совсем красная. На воде желтые цветы. Тяну к ним руку… Провожающих длинная вереница. Из-под дуги вижу спины ездоков, другие темные дуги и гривы лошадей. Мы едем далеко-далеко.

…Серый сосняк. На земле полно шишек, но мне до них не добраться: бабушка держит меня на руках и наземь не спускает. Вижу большую кучу желтого песка. В него воткнуто несколько лопат с красивыми рукоятками. Я тянусь к одной из них. Вокруг люди поют и плачут. Потом парни берут лопатами песок из большой кучи и ссыпают его чуть подальше. И вот уже там вырастает холмик. На его верхушке черный крест. На кресте пара узорных рукавиц. Какой-то человек вынимает нож и перерезает нить. Мама падает на колени у самого креста, приникает лбом к песку. Бабушка ставит меня подле мамы. Оглядываюсь вокруг, потом тычу пальцем в мягкий песок, делаю ямки. Как славно бы я тут поиграл, но пошел дождь, и мама увозит меня.

Кратки и бедны эти видения, но они поныне живут в моем сердце. Мне чудится даже, что с каждым днем они все ярче, все отчетливей. Не помню ни единого его слова, ни единой ласки, даже ни единого взгляда — и все же люблю отца и часто перебираю в памяти отрывочные воспоминания.

В НЯНЬКАХ

Мик, брат моей матери, зимой сыграл свадьбу, а на юрьев день перешел с женой батрачить в Осаны. Теперь у Мика сын, маленький Яник. Как-то раз, в воскресенье, Мик пришел к нам в гости и попросил маму, чтобы отпустила меня к ним нянчить малыша.

— Да его самого еще нянчить надо, — сказала мама.

Все же они договорились, и пришлось мне пойти в няньки. С моими возражениями никто не посчитался, и вскоре я уже семенил за Миком по дороге… На душе у меня кошки скребли, и вздумай кто-нибудь меня пожалеть, я бы тотчас разревелся. Мне чудилось: ворочусь домой, а мама уже состарилась или померла…

Мик видел, что я горюю, и всячески старался меня утешить. Расписывал все забавы и удовольствия, ожидавшие меня в Осанах. Раков я когда-нибудь ловил? У них там сад над берегом Салате, а в ней раки что коряги. Прибить лягушку, ободрать, положить в рачню, и таскай раков, хоть по сотне в день.

— А с Яником кто будет?

Мик сразу не ответил и только немного погодя сказал негромко:

— Понятно, с ребенком сидеть надо, но ведь сама-то и в обед и вечером прибежит домой, и ты тогда вольная птаха.

Не очень-то меня веселили эти посулы, но все ж от сердца чуть отлегло. Я шел теперь рядом с дядей и даже время от времени что-нибудь у него спрашивал. Между прочим, я осведомился, есть ли в Осанах яблоневый сад.