Белая книга

А когда я пригнулся, чтобы насбирать под густой елкой брусники, которой там было полным-полно, и оттуда вдруг вымахнул тетерев, то я от ужаса упал вверх тормашками и опрокинул лукошко с ягодами.

Нет, больно уж страшно в этих местах, и я поклялся себе ни за что в другой раз сюда не ходить. Но «в другой раз» что-то словно бы гнало и манило меня, я обувался и опять семенил за бабушкой следом.

Очистив собранную бруснику, мы принимались думать, кому ее сбыть. Первым долгом мы умывались, одевались опрятно и — опять в дорогу. А нынче куда? В том-то и дело, что, выходя с хутора, мы часто и сами не знали, какой хозяйке выгодней нести ягоды.

— Пойдем в Саукаяни, — как-то предложил я, — там дом каменный.

— Что ты, к таким скупердяям? — перебила меня бабушка. — Одной рукой дают, другой норовят отнять.

— Ну, пошли в Калнакрогу!

— А те сами бедняки. Из скупердяя хоть что-нибудь выжмешь, а что с нищего взять?

— Тогда пошли к соседям в Квичи.

— И верно, пошли, — вроде бы соглашается бабушка, но, чуть помедлив, говорит: — Нет, сходим-ка лучше к Понтагам. У Квичей пшеница еще на поле, а Понтаги на днях уже смололи.

И мы сворачиваем к Понтагам.

Бабушка несет на плече две тяжелые котомки с брусникой, одну — спереди, другую — на спине, и знай кряхтит. Да и моя ноша тяжелеет с каждым шагом. К концу пути мы часто снимаем торбы, ставим их наземь и отдыхаем.

Зато у Понтагов все пошло хорошо. Нас напоили чаем, угостили блинами. Потом меня пустили вместе с девчонками в сад рвать вишни, подбирать под яблонями опадыши, лакомиться крыжовником и красной смородиной. Из сада мимо клети мы побежали к речке, бродили по воде, ловили ладошками мальков. Все время мы были чем-то заняты, но вроде бы ничего еще толком не повидали, ничего не успели, вдруг слышу — бабушка зовет: пора домой.

— Так скоро! — невольно вырвалось у меня.

Грустный вошел я в клеть, куда хозяйка повела бабушку, чтобы чего-нибудь насыпать нам в котомки. Одну она заполнила пшеном, другую мелко просеянной пшеничной мукой.

Хозяйка положила мне на голову руку и спросила:

— Ну, а в твою торбу чего насыпать?

Я прикрыл глаза рукой и опустил голову.

— Может, серого гороха?

Я все молчал.

— Что-то он у нас в нынешнем году очень твердый уродился, — сказала хозяйка, — может, в дурной месяц посеяли… Лучше я тебе конопельки насыплю. И нести будет легче.

Хозяйка доверху насыпала мне в торбу конопли, а я ей, как положено, поцеловал руку.

Мы возвращались домой той же дорогой, с теми же тяжелыми котомками на плечах. Мы обменяли свой товар, и притом с большой выгодой. Бабушка моя кряхтела и охала пуще прежнего, но, когда присаживалась отдохнуть, лицо ее сияло.

— Ну, теперь, почитай, до самого рождества хватит, — говорила она и жесткой рукой своей гладила тугие белые торбы.

ЛИЗА-ПАСТУШКА

Одно лето пастушила на нашем хуторе старая дева. Поговаривали, будто она малость тронутая, но мне она нравилась, и я часто ходил к ней на выгон. Все звали ее не иначе как Лиза-пастушка. Фамилии, похоже, у нее и вовсе не было.

Как-то я спросил у Лизы:

— Почему не идешь в работницы? Такая большая, а все пастушка.

— Уж больно я люблю коров да овечек, — отвечала Лиза. — На хлеб я зарабатываю, с меня и довольно. Жалко вот — свиней вместе с коровами пасти нельзя. Страсть люблю поросят. Возьмешь на колени, нянчишь, как малого дитенка. Они ведь и плакать умеют, и смеяться.

Я с Лизой-пастушкой полностью соглашался. Когда вдобавок она мне пела церковную песню про Давида, как он овец пас да на кокле[16] играл, я давал зарок: вырасту, ни за что не пойду в батраки, навечно останусь в пастухах.

Лиза всегда брала с собой на выгон церковный песенник, и мы с ней пели подряд все псалмы, мелодии которых она помнила. Поем, бывало, долго-долго, покуда на обоих не нападет смех. Лиза тотчас совала песенник в сумку. Грех смеяться, говорила она, когда святые песни поешь. Мне, понятно, первому попадала смешинка в рот, а уж тогда и Лиза не выдерживала. Она прямо-таки корчилась от смеха и даже иной раз валилась ничком и прятала лицо в траву.

Но пению нашему пришел конец из-за весьма прискорбного случая. К песеннику подобралась Буренка и его съела. Да, да! А заметили мы Буренкино лиходейство слишком поздно. Ох, как Лиза рассвирепела! Воздев руку, она дала клятву никогда больше Буренку не любить и не холить. Тьфу! Глаза бы не глядели на этакую паскуду!

Но сердилась Лиза недолго. Вот она уже обнимает корову за шею, гладит и приговаривает:

— Да ты ж у нас несмышленая! Святой книжки от календаря не отличишь! Тебе только бы сжевать, вот и жуешь, что ни попади.

Какое там пение без песенника. Отныне Лиза и я коротали время по-другому, мы беседовали. Лиза рассказывала мне о своем детстве. В мои годы она уже у хозяина свиней пасла. Хутор стоял под горкой, понизу тянулся большак, а на горке — паровое поле.