Белая крепость

За эти четыре года я узнал, что жизнь может быть не только ожиданием, но и наслаждением. Приближенные султана, увидев, что я ценим повелителем не меньше, чем Ходжа, стали звать меня на торжества и празднества, которые устраивались едва ли не каждый день. То выдают замуж дочь визиря, то у султана рождается еще один сын, то другим его сыновьям делают обрезание, то отобьют у венгров крепость, то отмечают начало обучения наследника престола, а там уж и Рамазан подоспел и начинаются ночные увеселения. На этих праздниках, которые зачастую продолжались по нескольку дней, я уминал жирное мясо и плов, объедался сделанными из сластей и фисташек львами, страусами и русалками и вскоре изрядно растолстел. Немало дней я провел, наблюдая ожесточенные состязания борцов, чьи тела лоснились от масла, и представления акробатов, что танцуют на протянутом между двумя минаретами канате с шестом на плечах, а также силачей, перекусывающих зубами подковы, метателей ножей и кинжалов, а еще фокусников, которые достают из-под мантии змей, голубей и мартышек и в мгновение ока заставляют исчезнуть чашки из наших рук и деньги из наших карманов; очень полюбились мне и перепалки Карагёза и Хадживата[27]. Если ночью не было фейерверка, я, как и все, шел в какой-нибудь дворец или особняк со своими новыми друзьями, с большинством коих знакомился в тот же день, и проводил часы за чашей вина или анисовой водки ракы, слушая музыку и пение, то самозабвенно печальное, то беззаботно веселое, глядя на прекрасных, томных, как газели, танцовщиц и на миловидных танцоров в женском платье и время от времени сдвигая с кем-нибудь из сотрапезников наполненную до краев пиршественную чашу.

Часто посещал я и дома иноземных посланников, где мною весьма интересовались. Посмотрев балет в исполнении милых девушек и юношей или послушав, как приехавшие из Венеции музыканты играют какую-нибудь последнюю модную новинку, я вступал в беседу с хозяевами и гостями, наслаждаясь своей постепенно растущей славой. Собирающиеся в посольских особняках европейцы расспрашивали меня о моих злоключениях и страданиях, хотели знать, как я смог все это вытерпеть и почему до сих пор сношу свое положение. Я не говорил им, что долгие годы провел в четырех стенах, сражаясь со сном и сочиняя глупые книги, а с привычной уже легкостью придумывал, как когда-то для султана, невероятные истории про диковинную страну, о которой им так хотелось узнать побольше. Не только юные девицы, приехавшие повидаться с отцом-посланником перед свадьбой, и кокетничающие со мной посольские жены, но и сами исполненные важности послы и все их подчиненные с восхищением внимали выдуманным мной кровавым историям о диких нравах, неистовом религиозном рвении и гаремных кознях. Если слушатели очень настаивали, я шепотом «выбалтывал» им несколько государственных тайн, тут же, на месте, измысленных, или осведомлял о некоторых странных привычках султана, разглашению не подлежащих. Коль скоро и этого моим собеседникам казалось мало, я с великим удовольствием напускал на себя таинственный вид – не могу, мол, всего рассказать – и погружался в молчание, только пуще разжигавшее любопытство простаков, которым хотел нас уподобить Ходжа. Мне было известно, о чем они шепчутся между собой: я участвую в работе над таинственным оружием, изготовление которого требует изрядных познаний и безумных денег.

По вечерам, возвращаясь домой из особняков и дворцов с затуманенной винными парами головой и вспоминая виденные мной прекрасные тела, я заставал Ходжу погруженным в работу за нашим столом, сколоченным двадцать лет назад. Работал он с невиданной прежде стремительностью; стол был завален листами бумаги, исписанными нервным почерком, а также покрытыми странными чертежами и рисунками, смысла которых я не мог постичь. Он просил меня рассказать, что я делал и видел в течение дня, но вскоре прерывал мой рассказ обо всех этих увеселениях, которые находил бесстыдными, глупыми и отвратительными, и начинал объяснять мне свой замысел, часто употребляя слова «мы» и «они».