Белая крепость

Итак, султан сказал Ходже: «Ну что ж, сделай это свое чудо-оружие, перед которым рассеются наши враги!» Возможно, он хотел испытать Ходжу; или же ему приснился сон, который он утаил; может быть, он возжелал доказать докучавшей ему матери и пашам, что умники, которых он собрал вокруг себя, на что-то годятся; может быть, он думал, что Ходжа, победивший чуму, способен еще на какое-нибудь чудо; может, на него и в самом деле произвели впечатление созданные нашей фантазией картины катастрофы, которыми была наполнена книга; а может, больше катастрофы султана пугала мысль о том, что после нескольких военных неудач он будет свергнут и на трон возведут его брата. Обо всем этом мы размышляли, растерянно подсчитывая свалившиеся на нас безумные деньги – выделенные на оружие доходы от деревень, постоялых дворов и оливковых рощ.

В конце концов Ходжа сказал, что дивиться надо как раз нашему удивлению: разве не правдивы были все те истории, что он столько лет рассказывал султану, и трактаты, которые мы писали? А когда султан в них поверил, мы вдруг впали в сомнение. И еще: султана стало занимать происходящее в темных глубинах нашего разума. «Разве это не победа, которой мы ждали долгие годы?» – взволнованно вопрошал Ходжа.

Он был прав. К тому же на сей раз мы разделили победу и вместе взялись за работу; я не тревожился за ее итог так, как Ходжа, и потому был счастлив. Следующие шесть лет, в течение которых мы трудились над созданием оружия, выдались самыми опасными для нас – и не потому, что мы работали с порохом, а потому, что навлекли на себя зависть врагов, и еще потому, что все с нетерпением ждали нашей победы – или же нашего поражения. То же ожидание мучило и нас, вследствие чего мы жили в постоянной тревоге.

Сначала мы впустую потратили целую зиму, сидя за столом. Мы были полны воодушевления и желания работать, но не знали, за что зацепиться: сколько ни рисовали мы в своем воображении оружие, которое рассеет всех наших врагов, представления о его особенностях у нас имелись самые расплывчатые. Затем мы решили начать опыты с порохом на открытом воздухе. Словно в те далекие дни, когда вместе готовили фейерверк, мы устраивались в прохладной тени высоких деревьев и издалека наблюдали, как наши люди испытывают подготовленные нами пороховые смеси. Любопытные, привлеченные грохотом и разноцветным дымом, сбегались со всего Стамбула. Впоследствии вокруг луга, на котором мы отливали длинные пушечные стволы и где установили свои мишени и шатры, стали собираться такие толпы народа, что это походило на праздничные гулянья. В конце лета к нам однажды неожиданно пожаловал сам султан.

Мы устроили для него такое представление, что стонали земля и небо, а потом показали ему гильзы, в которые набивали пороховые смеси, новые пушки, ядра для них, чертежи форм для еще не отлитых стволов и проекты механизмов, которые должны были сами по себе вести огонь. Но все это не так завладело вниманием султана, как моя персона. Ходжа хотел держать меня подальше от повелителя, но, когда началось представление, султан увидел, что я отдаю приказы наравне с Ходжой и наши люди обращаются ко мне не реже, чем к нему. Это возбудило в нем любопытство.

Когда я предстал перед султаном во второй раз в жизни, через пятнадцать лет после первой встречи, он посмотрел на меня так, словно знал прежде, но сейчас никак не мог вспомнить, кто я такой; у него был вид человека, который с закрытыми глазами пытается определить по вкусу, какой плод он ест. Я поцеловал край его одежды. Узнав, что я прожил в Стамбуле двадцать лет, так и не приняв ислам, он не разгневался. Его занимала другая мысль. «Стало быть, двадцать лет? – спросил он. – Странно… – И, помолчав, задал мне еще один вопрос: – Это ты учишь его всему?»

Однако ответа он дожидаться не стал – сразу вышел из нашего потрепанного шатра, пропахшего порохом и селитрой, и направился к своему прекрасному белому скакуну, но вдруг остановился, обернулся на нас, замерших бок о бок на месте, и улыбнулся так, словно увидел одно из тех бесподобных чудес, что сотворены Аллахом, дабы сломить гордыню рода человеческого и дать людям почувствовать, сколь они ничтожны; словно увидел не то совершенного в своем уродстве карлика, не то близнецов, похожих друг на друга как две капли воды.

Ночью я думал о султане, но не так, как хотелось Ходже. Тот продолжал говорить о владыке с неприязнью, а я понимал, что не смогу испытывать к султану неприязнь или презирать его. Мне нравились его спокойствие и приветливость, нравилась его манера выкладывать все, что приходит в голову, свойственная балованным детям. И я хотел быть таким же или же стать его другом. Лежа в своей постели и пытаясь уснуть после вспышки гнева Ходжи, я думал, что султан не заслуживает того, чтобы его обманывали. Мне хотелось рассказать ему обо всем. Но что такое было это «все»?