Белая ласточка

Он нашарил в кармане пиджака пятак и бросил в щель кассы, оторвал билет. Троллейбус сильно качнуло, и он, чтобы не упасть, прислонился к стенке – складный круглолицый парень с короткой стрижкой. Внешность неприметная. Глаза вот только особые: внимательные и чуть застенчивые, большие, пристальные. Знает: девушка со светлыми косицами сойдет на следующей остановке. Так и не заметит его.

Она глядит в окно, на шоссе, по которому ветер гонит сухие листья, медленно несет листья…

Как блестят, как филигранны

Клены, склоны, сталь моста!

Все кусты и сады багряны;

И трефовая листва…

«Уже остановка! Ну что ж, будь счастлива… И тебе желаю, и ему, обоим вам… – думает он. – Впрочем, мои пожеланья тут ни при чем. Ты, может быть, скажешь:

И слезы с ресниц, как дождик частый,

И ярче спектра восторг возник.

А радуга – как подкова счастья

Для нас! Но только век ее – миг…

Но я не волшебник. Всего лишь неизвестный ясновидец. А ясновидцы в делах беспомощны. Известный поэт недаром написал:

С подарком он летел, пришел…

Но лишь записку там нашел,

Жонглер взглянул на дверь, вокруг,

И… плитка выпала из рук.

Нет. Не стану больше думать о тебе. И о нем. Забуду твое имя. Жаль…

Вот ты торопливо идешь по тротуару, усталая и юная, в техасах, в синем свитере, а троллейбус тронулся, мы поравнялись с тобой, обогнал и проехал мимо…

Там, возле Кировской, находится Союз ясновидцев. Знаешь, за метро, в кривом переулочке. А напротив – Областное общество баптистов. Смеешься? А между прочим, мы с тобой в одном институте учимся. Только ты на третьем курсе, а я – на пятом. Но мы незнакомы, и ты меня не знаешь. Хочешь, расскажу тебе обо всех в этом троллейбусе? Обо всех пассажирах?.. Ну так слушай.

Возьмем хотя бы эту старушку. Вон, слева сидит. Она библиотекаршей работает. А ровно тридцать два года назад была учительницей в школе, эвакуированной из одного городка.

Откуда я знаю? Да я же ясновидец… Ну, слушай. Вот она в классе, волосы – еще не седые – острижены в кружок, худая, усталая и резкая в движениях от истощения и бессонницы… Она с силой нажала на мел, списанный до половины. Вернее, съеденный. Не усмотрела раз, и ученики съели и растащили весь меловой запас, добрались и до последнего куска, который она припрятывала. В меле, говорят, есть нужные вещества… Полкуска ей все же удалось спасти, и теперь она всегда его при себе держит, в кармане ватника.

Мел глухо стучит о доску, крошится, слова еле видны на ее потускневшей, исцарапанной поверхности. Она торопливо пишет: «Словарь»…

– Бах-х…

Глухое бабаханье… Где-то бомбят… Фронт подступает все ближе.

Буквы получаются узкие, острые, теснят друг друга, словно толпа беженцев под бомбежкой. Буквы падают вперед. Издали это похоже на запись кардиограммы.

Она оборачивается и глядит в угол куда-то – тряпку ищет. А тряпка – на батарее. Вот она увидела, подошла к батарее – высокая, худая, в огромных мужских валенках, наверно, от этого походка ее кажется такой нелепой, утиной. Сзади – хруст. Оглянулась – мел исчез. Она его по оплошности на стол положила. Смотрит на класс: неподвижны лица детей, серые и опухшие. Лишь тихое похрустывание – неизвестно откуда…

Прости, тебе тоскливо от моих слов. Прости.

О чем же еще рассказать? Снова о ней? Ну, теперь ей хорошо, в библиотеке работает. Вот слушай.

Хлопнула дверь. Сквозняк пробежал по комнате, швырнул на пол газету. Надежда Александровна, так эту старушку зовут, с трудом наклонилась, потянулась за ней, – газета шевельнулась, выгнулась, как живая, и отползла, сухо шелестя. И тут в ногах возникла знакомая боль, мелкая, острая, словно множество мелких осколков впились в сосуды ног. Как всегда, боль сначала скрутила пальцы ног, затем затихла, и вдруг клубком заворочалась в ступнях, пошла разматываться выше, поползла в колени, в поясницу…

– Ох ты, господи, – разогнулась она осторожно, и только тут заметила рядом с собой девочку.

Невольно залюбовалась свежим ее лицом, длинными ресницами, красивой стрижкой. Сколько ей лет? Двенадцать, не больше. Модные брючки в красно-синюю клетку, яркий свитер. Девочка нетерпеливо сказала :

– «Новый мир» шестой номер, пожалуйста.

– Как фамилия?

– Смирнова.

Надежда Александровна склонилась над столом, послюнила палец, и формуляры в длинном узком ящике послушно замелькали под ее ладонью. Кожа на ладони была желтая и тонкая, словно папиросная бумага. Потом повернулась к полкам, пробежала глазами по корешкам журналов, нужный достала.

– На, возьми, – протянула девочке толстый журнал в мохристой отрывающейся обложке. «Надо бы переплести…»

Прости, опять я тоску на тебя нагнал. Зачем я стал рассказывать тебе о ней? Может, потому, что она на твою бабушку похожа?

…А теперь ты сидишь на лекции в шестой аудитории, сидишь за последним столом и читаешь Гофмана, ты расплетаешь свои косички и снова заплетаешь их – и даже не замечаешь этого. Тебе они идут. Светлые, коротенькие, густые. Тебе идет курносый нос. Послушай, что я расскажу тебе. Я – ясновидец. Хочешь, расскажу тебе вон о той девушке, ярко накрашенной, со взбитыми волосами? Рассказать?..»