Белая лебеда

«…А Инка Перегудова с немецкими офицерами путалась, на машине с ними разъезжала. В нашем доме немцы устроили казино для выздоравливающих офицеров. А нас в пристройку летней кухни переселили… Мы повару картошку чистили, посуду мыли, ну он нас и кормил. Говорят тут всякое. Будто Инка, по заданию с немцами водилась, да только куда она делась? Никто не знает. Может, с немцами?..»

А дальше Зина сообщила: Дмитрий Новожилов первым вошел в поселок и расстрелял Федора Кудрявого.

Потом я получил письмо от Нины Карначевой. Мелкие прыгающие буковки норовили убежать в нижний угол, строка налезала на строку, и я понял, что Нина очень волновалась, когда писала это первое письмо. Она лепетала о своей тоске.

«…Но и ты мне отвечай, Колечка. Нечего думать об этой предательнице! Даже имени не хочется называть. Да ты сам догадываешься, о ком я… Она каждый день ходила в ваш дом с немцами танцевать. Они ее шнапсом поили, сигаретами угощали. Сколько раз видела, как она на машине разъезжала с офицерами. В белом платье и с сережками…»

А из Шахтерска поступала все новые и новые сведения. Но чаще всех писала Нина Карначева. Под конец войны она объяснилась в любви, обещала ждать меня… И почти в каждом письме не без злорадства сообщала что-нибудь плохое об Ине и Таньке Гавриленковой.

В нашем поселке сгорел синий магазин, что возле милиции. При отступлении немцев в дом Гавриленковых попал снаряд, и старики погибли. А Танька исчезла…

Только сойдешь с трамвая и — вот он, дом Петра Коноваленко. Никак не минуешь его. В палисаднике под кустом сирени сидит Петр и стучит молотком. Кругом валяются ботинки и туфли, рядом на столе газеты, шахматы и кувшин с квасом. А из открытого окна несется музыка. Трамваи гремят мимо целый день, а хозяину хоть бы что… Выхватывает изо рта гвоздь и забивает в подошву. Выхватывает и забивает.

К нему наведываются родственники, друзья, соседи… Читают газеты, играют в шахматы, спорят о самых насущных проблемах, а Петр всепонимающе поглядывает на гостей и стучит молотком…

Вернувшись в сорок четвертом из госпиталя, Петр устроился в сапожную артель, которая позже преобразовалась в мастерскую и, наконец, влилась в комбинат бытового обслуживания. Но работал Петр на дому. Выговорил себе такую привилегию, хотя пришлось поездить по начальству на четырех шарикоподшипниках, пристроенных под тележкой. С тех пор ему возят мешки с обувью…

Жил с матерью в том самом стареньком домике, в котором родился и вырос. Вставал с рассветом и весь день стучал молотком. Зимой в пристройке, а летом под кустом сирени. Совсем было повеселел Петр, но тут вернулась откуда-то девушка, с которой он гулял до войны, когда он еще бегал на своих ногах. Шла она с трамвайной остановки, увидела Петра, стучащего молотком, и… мимо… Он взглянул ей в спину, до перехвата дыхания взволновала знакомая походка — мелкие шажки, а плечи будто плывут.

Стороной узнал, что она вышла замуж за его дружка, пьяницу и матерщинника, переждавшего войну со своим плоскостопием…

— Дело житейское, — утешал себя Петр. — Кабы не война…

По ночам пристрастился к чтению, книги брал у кого только мог, мать носила из библиотек, прикупал при случае. Постепенно собралась неплохая библиотечка.

Так и пролетывал денек за деньком. Что денек, годы мелькали под глуховатый стук молотка… Его стук разносился по поселку и со временем даже как-то стал успокаивающе действовать на жителей. Стучит Петр, значит, ничего страшного пока не случилось не только в поселке, но и в городе, во всем мире…

5

Мама рассказывала, что три дня гудело за городом.

— Так гудело, так гудело, что не дай бог еще раз услышать такое. А наши солдатики шли и шли по мостовой, отступали за Дон, как в том сорок первом. Под вечер все обозы и пушки проехали, и такая огромадная тишина настала… Потом как рванет! Допрежь на «Новой». Аж стекла звенькнули… И пошло рваться. На «Горняке-один», на «Второй-бис»… Мы сховались в щель. Отец за кухней вырыл. Если бомбежка или пушки гакают, туда бежим. И узлы, корзинки с харчами тащим. Бывало, спали в тех щелях, как суслики…

Высоко в небо поднялись черные столбы дыма…

— Все… Это шахты подорвали, — сказал отец. — Значит, немцы в город входят.

Утром вышли во двор, глянули через гавриленковский двор на мостовую — батюшки! Немцы толпами пруть! И на танках, и на машинах, и на повозках…

И тут мне отец сказал: