Белая лебеда

— Знаешь, мать, зачем меня вызывали в горком? Видать, последнее мне задание…

— Ох, Авдеич, не волнуй меня… Опять, значит, трястись каждую ноченьку?

— Не обижайся, сказали мне, за того дурака Дергачева. Мы его вычистили. Он же не партия, а прыщик… А то, что ты в таком положении оказался, дюже удачно. Пусти слушок…

— Слушок такой давно разошелся, — сказала мама. — Меня уж соседки пытали, за что, мол, твово из партии турнули?

— Ну и ладноть, — засмеялся отец. — И смотри, никому ни гугу… Сама должна соображать, что можно говорить, а что нет…

— А ты мне ничего и не говорил. Да я ничего и не знаю…

В нашей двухэтажной школе, отремонтированной перед войной, немцы устроили госпиталь. Стали увозить в Германию девушек и парней, не успевших эвакуироваться или спрятаться. А куда спрячешься от обысков и облав?

На вокзале играл духовой оркестр, солдаты подталкивали парней и девушек к столу, где производилась запись, совали в руки белую булочку, газету с фотографиями о том, как привольно живется в фатерлянде, и заталкивали в телятники. И делали съемку для кинохроники. Потом увозили в Германию без музыки и без булок.

В сентябре кто-то начал подрывать рельсы и мосты, эшелоны с танками и войсками летели под откосы и в Дон. Немцы озверели. Расстреливали заложников, установили комендантский час, неохотно выдавали пропуска для поездки на Дон или в соседний город. Однажды ночью был схвачен наш классный руководитель Пал Борисыч Дыхнович. Его приняли за еврея и повесили на поселковом базарчике. А нашу Корсакову Елизавету Валерьяновну, учительницу немецкого, повесили за саботаж. Она отказалась работать переводчицей в полиции. Они висели рядом на одном столбе. Почему они не уехали? Почему-то вдвоем стали жить при школе, в пустой директорской квартире. Поздняя любовь? Елизавета Валерьяновна часто прибаливала, и Пал Борисыч ухаживал за ней. И задержали-то его ночью с лекарством, которое он нес от аптекаря.

Ина осталась с матерью, которая отказалась ехать «к черту на кулички», тем более, что Потапыч минировал шахты и должен уйти из города после их подрыва.

Немцы ворвались в дом на бугре, женщин и детей угнали на шахту «Новая», где спешно оборудовали концлагерь. Полина Викторовна увидела Инуську, бьющуюся в руках гогочущих солдат, да так и замерла с застывшим ужасом в глазах…

Через две недели после похорон матери Ина пришла к Таньке Гавриленковой, и та едва узнала свою подружку в исхудавшей женщине с горящими лихорадочным огнем глазами. Вскоре Инка танцевала с офицерами в казино.

В нашей летней кухне с утра до вечера хлопотал у кастрюль с варевом для офицеров развеселый повар Ганс. Кто ни придет из соседей или знакомых отца и мамы, повар тут же заставляет чистить картошку. Совал в руки ножик и весело говорил: «Давай, Иван, нарезай карточку!»

Прибежит соседка за очистками или посудачить к маме, забредут ли старики к отцу за махоркой, Ганс тут как тут со своими ножами. Прикидывался простачком, а сам будто всверливался маленькими глазками. Заглядывал на кухню и Гавриленков, привычно садился на лавку, брал у Ганса нож, чистил картошку и заводил с отцом рискованный разговор.

Отец и мама с разболевшейся Зиной ютились в пристройке к кухне, чистили картошку, мыли посуду, выносили помои, убирали в доме и кормились остатками от офицерских обедов. Но Ганс завел такой порядок: нужно было каждый раз спрашивать разрешение у него, чтобы унести эти остатки в пристройку.

Все больше раненых офицеров поступало из-под Сталинграда. Не только школа, но и соседние дома были забиты немцами. Ганс с трудом управлялся с обедами, в доме стало шумно, казино жужжало, как растревоженный улей.

Осень, слякоть, не слышно даже собачьего лая по ночам — немцы всех собак перестреляли.

Обед закончился, но офицеры не расходились, пили шнапс в баре, устроенном в коридоре дома, раскачивались в убаюкивающих звуках танго с развеселыми девицами. Кто-то заводил патефон, кто-то напевал песенку.

Когда в доме появлялась разодетая и накрашенная Ина Перегудова под руку с офицерами, Зина презрительно говорила: «Сучка! Все забыла! Даже смерть матери! Чтоб тебя задушили гансики!»

Зина мазалась угольной пылью, пристраивала горб на спину и старалась не показываться офицерам на глаза, но визг и хохот Инки, несшийся из дому, доводил ее до белого каления.

— Папа, да что же это такое? Ведь эта погань среди нас была…

Отец бормотал что-то непонятное и пожимал плечами. Гавриленков откладывал нож, скручивая цигарку и елейным голосом тянул:

— Растолкуй, Егор Авдеич, куда же подевалась Советская власть, за какую ты головы не жалел? Чего ж ты молчишь? Радоваться надо, что нету той власти… Вот как получается… Вчерась ты был хозяином… Немцы прознали про то и не трогають тебя, понял? Вот я и говорю… Вчерась ты хозяином ходил, а седни я!..

— Ходи да оглядывайся, — усмехнулся отец. — Всяко бывает…

Отец рискованно намекал на смерть полицаев, найденных немцами в Красной балке с проломанными черепами.

И офицеры, посещающие казино, стали пропадать один за другим.