Белая муха, убийца мужчин

И вот уже Аленький Цветочек, пожав плечами, передала меня Джеку Потрошителю, та провела по коридорам куда-то наверх — как выяснилось, в башню — и сдала на руки сонной Царонг. Почему-то они вовсе не удивились, когда я, запинаясь, сказал, что делегирован для переговоров с Босой — вероятно, женщина в белом, слишком белом платье ожидала, что придётся рано или поздно объяснить заложникам, картами в какой игре они стали.

Наконец я оказался в небольшом помещении на самом верху правой замковой башни. Из узкого окна было прекрасно видно всю местность: на самом горизонте лес, в который, как женщина в траву по малой нужде, садилось крупное, всё в блестках и золотых волосах, солнце. Ближе к холму, на котором находился замок, волнами разливались луга. Вилась рыжим хвостом дорога, подметая под себя остатки этого длинного и абсолютно невероятного дня — лапами в лес, мордой в небо ласково ступала по земле лиса беларусского лета.

А сверху на Замок надвигалась туча — не та, послеобеденная, безобидная и беспристрастная, а в сто раз больше и чернее. Будто её позвали сюда коварные мелкие облака, которых уже нигде не было видно.

С башни можно было рассмотреть и автобус, и кучку людей возле него — водитель махал сигаретой и о чём-то возбуждённо рассказывал. Поодаль замерла, не доехав до ворот замка, милицейская машина, все дверцы которой были открыты, словно она собиралась перамахнуть через стены, но бог не дал матушке-гусыне настоящих крыльев.

Босая сидела на столе — босая. Помахивая голыми ногами, шевеля пальцами, она смотрела на меня и улыбалась, как будто только что удачно пошутила. Белое платье едва закрывало её загорелые колени. Обнажёнными руками она упиралась в стол и всем своим видом показывала, что, во-первых, вовсе не удивлена моему появлению, а во-вторых, вполне довольна развитием событий. Справа от неё стоял белый, цвета платья, открытый ноутбук, а слева мирно лежал Фаллический Символ, и в отверстии его дула был какой-то смысл, который мне не очень хотелось постигать.

Я рассказал ей, зачем пришел. По её лицу было видно, что она не поверила ни одному моему слову.

Точнее, не поверила, что я пришел к ней не сам по себе, а как посланник мудрых и могучих пленённых ею мужей. Очевидно, она думала, я буду просить для себя пощады, по знакомству.

Она была похожа на сумасшедшую, которая забралась на чужой чердак — The Madwoman in the Attic. Не с целью украсть что-либо — а чтобы ходить между незнакомых вещей, прикасаться к ним, забирать старую душу и давать им новую.

«Наверное, мне надо сказать что-то соответствующее моменту, — проговорила она, разглядывая меня не без интереса. — Ну, там: а ты вовсе не изменился… Или: как ты повзрослел, настоящий мужчина! Или: ну давай, рассказывай, как оно, где работаешь, женат, сын, дочь? Но проблема в том…»

Она легко соскочила со стола.

«Проблема в том, что я не люблю соответствовать. Ни моментам, ни всяким другим мамонтам. Ну да, я тебя узнала, хотя и не сразу, а ты узнал меня. И что? Ну почему вы все считаете, что общие воспоминания дают право цепляться к людям? Ну да, когда-то нам было пару дней интересно вместе. Давным-давно. И что дальше?»

В эти «вы все» было вложено столько презрения, что сомнения быть не могло: передо мной была она.

«А вот ты и правда не изменилась», — сказал я.

«Что ты сказал, — она рассмеялась. — Ой, не могу. Слушай, я всегда знала, что мне от тебя так просто не избавиться. Что ты никогда не оставишь меня в покое. Надо тебя расстрелять первым — но жалко. Жалко, блин! Слушай, почему мне опять тебя так жалко? У тебя прям талант вызывать жалость».

Наверное, надо было уйти и не попадаться больше ей на глаза. Но воспоминания уже ожили, беспокойные и такие яркие, что я просто опустился на пол у двери и беспомощно улыбнулся. Ведь невозможно вычеркнуть из жизни целый месяц, пусть даже это месяц, прожитый тобой двадцать лет назад; невозможно сделать вид, что твоя жизнь короче на целого человека — особенно если это женщина…

Она вздохнула, она не могла выгнать меня просто так…

Мы познакомились давно, лет двадцать назад. Просто когда-то зимой, на окраине города, утром, на первом снегу…

Но рассказывать истории надо не так.

9. КОВРЫ НА СНЕГУ

…Утром на районе начиналась настоящая пальба — эхо выстрелов вылетало из самых неожиданных убежищ, откликалась где-то в паху: бах, бах, бах, пахло снегом, пахло потом, пахло домашней пылью, как порохом.

Ведь это мы, мальцы, выносили на первый снег ковры, чтобы выбить из них старую, запекшуюся кровь и напоить зимой. И матери провожали нас до порога, будто это и правда была война — хотя за ней они могли наблюдать из окон кухонь, не отходя от плиты. Ковер на плече как какое-то доисторическое ружье, и из него сыпется шероховатая перхоть. А в руках розовая выбивалка, потому что других в здешнем магазине не купишь, на плечах — старая рваная куртка, на голове вязаная каска с надписью «Адидас», а на щеках — красные звездочки стыда за свой нелепый, ржачный вид.

Выбей его как следует, сынок.