Белая муха, убийца мужчин

Ну правда — как о враге. Выбей его, со стоном, с воплем, с родного линолеума, с родной земли.

Выбей и возвращайся обедать.

Лифт, бесконечный, бездонный. Скрученный, поставленный торчком ковёр очень напоминает обмякшее тело человека. В скрученным ковре сразу просыпается что-то живое. Поэтому хочется как можно скорее добраться до поля битвы и избавиться от этой ненужной человечности, а заодно оправдать свой маскарад.

И вот ты уже топаешь по снегу, а вокруг стрельба, люди на четвереньках корчатся на своих коврах, как чёрные подбитые птицы, лица сосредоточенные, будто у золотоискателей, а за спиной дом, на который ты стараешься не оглядываться. Твой дом. И ты здесь среди своих — среди людей, которые выбивают ковры, и это единственное, что они способны из себя выбить. Все остальное останется. Навсегда — и все со всеми поженятся.

Ритуал выбивания не такой уж простой, как кажется. Подбрасывая на выбивалке, как на ракетке, упругое нетерпеливое эхо, ещё чужое, уже явное, нужно постоять немного над разложенном ковром, кое-где припорошенным небольшой снежной метелью, что крутится под ногами. А перед этим набрать снег в пальцы, просто чтобы почувствовать стихию. Разжать их, осмотреться: тут и правда поле, голое белое поле с разбросанными по нему серыми прямоугольными гравюрами, отчеканенными прямо на снегу. Поле, на которое смотрит высокий девятиэтажный дом. Ты искал на нём ещё не занятое, нетронутое место, глаз просит симметрии, душа — автономии: ковер нужно разложить так, чтобы быть вместе со всеми и при этом ни к кому не быть слишком близко. Только у людей, которые выбивают на районе ковры зимним утром на первом настоящем снегу, есть безошибочное ощущение этой дистанции.

Если разложить ковер слишком близко от кого-то — подумают, что ты от них чего-то хочешь. Хотя чего ты можешь от них хотеть? Их выбивалки? Их шапочки? Их ковры? Зачем тебе выбивать чужие ковры? А если разместиться слишком далеко от их полей и нивок — подумают, что ты не хочешь от них ничего, и обидятся. Этих людей так легко обидеть — как и любого, кто выполняет святой ритуал очищения.

Поэтому всё непросто, совсем непросто. Но нужно начинать — и вот ты садишься на корточки и делаешь пробный удар: неудачный, плоский, он ложится на поверхность ковра слишком неуверенно, звук пустой и суетный, как слово того, кому нечего сказать. Кажется даже, что все на тебя оглянулись. Но второй удар выходит что надо: сочный, мощный и смачный, он отправляется аж в другой конец района. И вот уже вскоре ты чувствуешь себя соучастником всеобщей ковромахии — нащупав какой-то ритм в беспорядочном лупцевании, твоя рука сдерживается перед тем, как опустить выбивалку на припорошенный снегом ковер, ибо теперь ты уже не солдат, а барабанщик, музыкант, и от тебя зависит нечто большее, чем просто пыль и пыл. Держи ритм. Рифмуй удары.

Нет, если ты никогда не выбивал ковров на первом снегу — в тебе ничего не откликнется.

Дома выбитые ковры оживали и начинали дышать. От ковров шел удивительный аромат — как летом от болотцев, что были разбросаны кое-где по редкому лесу на окраине нашего микрорайона. Казалось, в выбитых коврах начинали распускаться влажные растения, просыпались насекомые, шевелилась зеленая ряска, от ковров шел удушающий пар. Квартира пахла болотом, и ты ступал по выбитому, мокрому ещё ковру осторожно, словно боялся провалиться в него по колено. Направляясь мыть руки, только что принесенный ковер обходили, почтительно прижимаясь к стенам, а обедая, довольно принюхивались: чистота. Воскресенье. Зима. Девяностые годы навсегда минувшего века. Квартира девятиэтажки на окраине города, который тебе ещё только суждено открыть. Неспешное время, одинаковые дни, вечный лифт, неизменные ковры.

Но однажды, прежде чем ты приволок очередной ковер домой, с тобой случилось что-то, что ты тоже запомнишь на всю жизнь. Но однажды, когда ты сидел на корточках на первом снегу и был весь охвачен бешеной ковромахией, к тебе подошла она. В белой шубке, черноногая, в вязаной шапочке. Подошла, остановилась за полшага и начала наблюдать.

Она не поздоровалась — просто стояла и не сводила с тебя глаз. Ты тоже молча продолжал выбивать свой ковер — разве что ловкости и мужской силы в тебе стало больше, ты всячески показывал ей, что ты не пацан какой-нибудь, а человек, занятый делом. Бах, бах, бах. Пыль и порох были твоими стихиями, а противниками — снег и красные от незлого мороза щеки. Её длинные ресницы едва заметно вздрагивали от каждого удара. Люди-птицы махали крыльями, топтались вокруг своих подопечных, никто не обращал на нас внимания.

«Что ты представляешь себе, когда бьешь?»

Я удивился настолько, что прекратил свои упражнения и, вяло похлопывая по ладони выбивалкой, поднялся.

«Что?» — спросил я, просто чтобы выиграть время.

«Что ты представляешь себе вместо ковра, когда бьёшь по нему этой штукой?»