Белая ночь в окне

Потом озабоченно сказал:

— Тоже не накуролесил бы чего Александр-то. Инженер-то инженер, а умом чистый ребенок.

— Хорошо, хорошо, Роман Фомич, — перебил Владимир, не вдумываясь в смысл слов Бальнева. — Вы мне лучше скажите: разве не глупо, простите, мучить себя прошлым?

— А совесть?!

— При чем тут совесть?

Бальнев осуждающе качнул бородкой.

— Она, брат, есть, совесть-то... Еще в госпитале со мной было. Лежу, смерти себе прошу... Домой, натурально, ни звука. К чему бабу заводить, от семьи отрывать да от малого ребенка. Да, думаю себе, очень-то и нужен я им, калека.

Вот раз идет ко мне в палату человек. Вижу, кубики на вороту. О ту пору все под войной ходили, смешно было бы невоенного мужика увидеть в госпитале. Только у меня чевой-то сразу сердце упало: две капли так не похожи, как тот офицер на Галю.

И мне вопрос: «Роман Бальнев?»

«Ну, я», — отвечаю, а самого уж догадка трясет всего: Юра это, Галин брат!..

Пристал с ножом к горлу: расскажи, мол, о последних ее минутах.

Чего тут поднялось во мне! Не могу ему объяснять, нету голосу, да и полно! Только в глазах... ну, не то чтобы слезы, а так, вроде не вижу ничего, вся палата в тумане.

Бальнев сжал обеими руками багор, точно хотел переломить его надвое, и Владимир впервые отметил красноту старых ожогов на коже костлявых пальцев.

— Вот те и совесть, — продолжал Бальнев, все так же устремив взгляд на реку, будто не рядом с собой, а там, в потоке, видел он своего собеседника. — Она все что хочет, то и сотворит с человеком, ежели тот человек в сознанье придет. Ты и рад-радехонек все перезабыть, а она тебя цап за глотку — и все, не дыши!

Да... Поочухался я маленько, хочу все же сказать ему, каков я есть молодец. А он и рта раскрыть больше не дал:

«Хорошо, хорошо, молчите. Спасибо вам за все».

«За что?» — хриплю ему.

«Сестра мне писала. Благородный вы человек. Она вас любила!»

Так вот сказал мне тот Юра на прощанье и ходу из госпиталя. И адреса не оставил.

Бальнев повернул наконец голову.

— Ты говоришь: совесть. А вот я, не поверишь, чуть не задохнулся от его «спасиба», потому как оно, «спасибо» это, мне насквозь все сердце просверлило! «Благородный человек!» — Он посмотрел на Владимира, будто того не было перед глазами. — И посейчас завсегда Галя глядит мне в душу... Хошь верь, хошь нет... Никуда не могу спрятаться.

Последние слова Бальнев произнес почти шепотом. Владимиру стало скучно.

Конечно, история Бальнева примечательная, и, наверное, нелегко ему вспоминать прошлое. Но зато прошлое-то какое? Война! Тогда все измерялось другой мерой.

Вполне возможно, что в те дни жили такие Гали. В наше время Владимиру они что-то не встречались.

Он уже без недавнего уважения посмотрел на Бальнева. Расстроился старик. Прибавил, наверное, половину. «Хошь верь, хошь нет...»

Прав: у каждого своя стежка-дорожка.

Вот у Владимира: жена рядом, а он комаров всю ночь кормит, на ее окошко поглядывает. Спросил ты, старик, какая она, боль у Владимира?

Бальнев все еще молчал. И было в его молчании словно какое-то несогласие с невысказанными мыслями Владимира.

Одно это уже раздражало, как комариная монотонная песня в ушах.

— Вот она, ночь-то, — неожиданно задушевным голосом заговорил Бальнев. — Не успели слова сказать, а ее — пых! — и нету. У нас под Вологдой таких светлых не бывает. У нас ночки темнее, а далеко ли, думаешь, отсель? Вот тебе как природа распорядилась!

«Будет ли он еще рассказывать?»— глядел на него Владимир, все. так же не улавливая смысла слов Бальнева о природе, как недавно о каком-то Александре. Так обычно, читая интересную книгу, он пропускал, перелистывал в ней страницы с описанием природы, искал «острых» мест.

— А брательника моего все нету... Он мимо нас по этой дороге должен бы идти, — неожиданно добавил к сказанному Бальнев.

— Откуда же он ночью? — спросил, наконец, Владимир.

— Да дела, вишь ты, подперли. Ночь не ночь — дело-то не спрашивает.

Глава восьмая

— Закурить больше нету? — спросил Бальнев.

И только тут Владимир вспомнил о своей последней папиросе. Вот ведь как отшибло память! Одну из двух Владимир выкурил во время рассказа Бальнева, почти не заметив этого, а про другую и совсем забыл. Владимир достал папиросу.

— Закурить-то есть, но одна всего.

— Ин, ладно... Курите. Мне оставите на затяжку — и спасибо.

Владимир только хотел спросить, не «в грудях ли опять накалилось», не потому ли, мол, потянуло тебя к табаку? Бальнев сам подтвердил:

— Я вот как представлю, понимаешь ли, все перед собой, так бесподобно курнуть потянет!

И продолжал опять по-своему, странно, будто он не молчал и не прерывал рассказа:

— Да... Уехал брат-от Галин. Ничего я не смог ему объяснить про себя. Зато вскорости довелось-таки объясниться. Ох и довелось!

Бальнев посмотрел на пальцы Владимира, в которых дымилась папироса, точно опасался, что тот забудет оставить ему «курнуть».

— Кури, — сказал Владимир, протягивая Бальневу мало что не половину папиросы. — Кури, кури... Мне не хочется больше, — добавил он, заметив нерешительность, с какою Бальнев брал окурок.