Белая птица

Так она и сказала Анне, когда они случайно встретились на улице в Туле, после двадцати лет разлуки. Отца давно не было в живых, Анна помнила мать молоденькой, тонкой и быстрой, в длинном платье со взвихренным подолом, а встретила рыхлой и убогой, в ватной кацавейке. Годы и годы Анна носила в душе обиду, но тут все забыла и не попрекнула мать ни словом. Увидев ее, Анна заплакала, а до того не плакала с детства. Заплакала оттого, что жили врозь, и мать состарилась в неполных сорок пять лет, и отец не видел, как они обнялись, с первого взгляда узнав друг друга.

Мать работала гардеробщицей в театре и пуще всего боялась увольнения. Она была тягостно суеверна и богомольна. Даже посещение кино почитала грехом, постилась еженедельно дважды и еще многажды в году.

Побывав у дочери в Москве, Софья Борисовна влюбилась в Георгия, а заодно и в свою Анюту. Сережка покорил ее тем, что говорил ей «вы». Хотелось ей жить с ними, и Анна была бы не прочь, но Георгий сказал, что с иконами в дом не пустит. Расстаться с божьими ликами Софья Борисовна не смогла. Особенно она дорожила иконой Спаса Ярое Око, сына божия с угрозно-карательным взором.

В нынешнем году Софья Борисовна приехала после новой четырехлетней разлуки. Приехала, как водится, проведать, но в мыслях держала — помереть, да, помереть на руках у Анны и Георгия.

Накануне ей было видение: Павел Евгеньевич, ее первая безумная любовь, отец Анны, пришел к ней во время молитвы, в солдатской шинельке, окровавленной на животе. Ничего не сказал, только смотрел возвышенно, духовно, как апостол Христов. И она поняла. Не мешкая, собралась и поехала.

Она знала, что Анна не обманет, похоронит, согласно ее воле, по божьему закону. К тому же в Туле не было и храмов таких, как в столице, попы все пошли в бухгалтеры. А те, которые вернулись из бегов, из самовольных расстриг к разбредшемуся стаду, еще, прости господи, бород не отрастили и не дураки в кино сходить, а паче втихую выпить, дондеже их не оттащишь за рясу.

За поздним обедом, похлебав горячего красного борща, заправленного молодой картошечкой и сметаной, перчиком и зеленым луком, и сказав себе, что Анюта, однако, мастерица, Софья Борисовна почувствовала, что не может утереть рта. Она почувствовала, как нечто накатило и безжалостно ткнуло ее в лоб перстом. Тарелка ее была пуста, но борщ лился ей в глаза, а в уши — малиновый благовест. Софья Борисовна увидела перед собой в сиянии, в облаке, уже неземное, нездешнее — либо порог, либо престол.

Она вскрикнула:

— Георгий… Сыночек… Спаси! Спаси!

Вряд ли она слышала, как он отозвался. Вряд ли поняла, что он перенес ее на кровать. Она была уже там — на пороге, перед престолом.

Но Георгий несколько раз громко сказал ей:

— Не бойся! Я тебя спасу! Не бойся!

И это она, возможно, чувствовала и сознавала. В это она верила.

Софью Борисовну трясло, мотало, как будто она ехала в телеге на железном ходу по булыжнику. Все кругом рвалось с треском, как старая клеенка. Сердце, которого она не чувствовала минуту назад, вдруг обнаружилось в голове, оно редко, гулко и хлестко билось в виски, оно было напугано. А на его месте в груди что-то булькало, капало, и оттого все казалось зыбким и ненадежным, и Софья Борисовна торопилась об этом сказать:

— Ам… чу… ка… чу… ка… Эм… фты… фты… фты…

Приехала неотложка. Пришел дежурный врач из районной поликлиники. Георгий привел старика доктора из соседнего Даева переулка. А затем привез на такси откуда-то, из академических сфер, профессора невропатолога, о котором писали в журнале «Огонек». Врачи как бы невзначай приподнимали одеяло, касались ног больной и отходили, словно теряя к ней интерес.

— Все в нас разрушено, — сказал профессор, мыча и причмокивая. — Слишком большие области захвачены кровоизлиянием. Единственно, что могло бы как-то тянуть — сердце. Но сердце — н-никуда… Сутки — не больше, а вероятно, меньше. Ну, камфара, понятно. Грелки… лед… Сердце никуда!

— Профессор, — сказал Георгий, подвигая к нему стул, — необходимо, чтобы она пришла в себя. Хотя бы на минуту. Я обещал ей. Это ей обещано. Она не договорила. Не дослушала… Вы не колдун, чудес не бывает. И все-таки, я прошу вас!

— Это ваша мать?

— Теща.

Профессор внимательно посмотрел на Анну.

— Право, — сказал он ей, — мне хочется просить у вас прощенья… Больная не испытывает боли, ибо сознание ее погашено. Но чтобы привести ее в чувство, нужно время, которого у нее нет.

— Сколько же времени нужно?

— Много больше суток.

Затем он встал и пошел мыть руки.

Софья Борисовна бредила. Она непрерывно что-то говорила. Губы ее шевелились, в горле булькало.

Георгий не отходил от нее ни на шаг, как будто надеялся и ждал, что она очнется. Анна сидела поодаль. Сережу увела к себе тетя Клава.