Белая Согра

– Так то есть это вы сейчас про русалку говорили? Это вы русалку видели, с распущенными волосами?

– Я про русалку и говорила, но, – тянет старушка утвердительно.

– Но вы говорили – росомаха.

– А я… ну дак я перепутала, теперь мне девяносто же годов. – И по-детски смеётся.

В комнате шуршат громче, и выходит Александр Иваныч. В руках – связка каких-то бумаг. Открывает печку, опускается на корточки и начинает забрасывать бумаги в огонь. Угли почти потухли, листы скручиваются, чернеют. Осыпаются пеплом.

– Волосы такие… седоваты каки-то, – продолжает Лизавета Ивановна. – Мы боялись! Народу-то много пришло, так она и в воду ушла. – Старушка тоже смотрит в огонь. Из печи почти не жарит, в комнате и без этого жарко. – А мы пришли, бригада сплавшиков дак. Все: ой, ой, русалка! – Старушка смеётся. – Вот такие, девушка, дела, – заканчивает свой рассказ.

– Женька это, Лизавета! – Александр Иваныч говорит громко, как для глухой, закладывает последние бумажки и поднимается. – Парень!

– А, Женя, Женя. Вот такие дела, Женя, – быстро поправляется Лизавета Ивановна.

– Календари жжог, – говорит Александр Иваныч, отирая руки о штанины. – Церковны календари, Алёна сказала, их сжигать надо, а больше никак нельзя.

– А, но-но, – старушка согласно кивает.

– А ты о чём?

– Да про росомаху? С волосами-то роспущеными сидела на Ваге, на сплаве.

– А, да, росомахой же ещё называли баб, – кивает Александр Иваныч и садится напротив.

– Баб? – переспрашивает Жу. Как будто от этого станет не так запутанно.

– Но, русалок да баб. – Александр Иваныч наливает себе ещё чаю. Пар идёт из кружек, пляшет на солнце. Солнце? Жу смотрит в окно – правда, дождь прекратился, и вышло солнце. Играет на лопухах. – Кто волосы распускат.

– Ни, в наше время таких называли: ведьма! – говорит Лизавета Ивановна. – Всё время пожилые-те бабки, старухи-ти, нас ими пугали: у-уй, ведьма! – Смеётся. Мелко трясётся, машет ладошкой. Детские глазки ушли вглубь морщин. Александр Иваныч начинает тоже смеяться, на неё глядя. – Я сейчас вам расскажу: у нас были… как это? – святки. А мы эта, бегам, дурака-то всё равно валяли, хоть и голодны-холодны были, после войны-то, босы бегали, а всё равно. Ну и вот, знаешь, они говорят: «Привяжите к кольцу… вот к этой, к входной двери, к кольцу верёвочку, и вот ночью, в двенадцать часов и брякайте: брянь, брянь, брянь». – Давится смехом. Брат её тоже хохочет. Жу переводит глаза с одного на другую. Ничего не понимает, и вроде не хочется смеяться, но посмеивается заодно. – И это мы, знашь, привяжем. Привяжем: брянь, брянь. Конечно, старым людям приятно, что ли? Они выйдут, за нами, нас всяко, а мы убежим! Нас не найдёшь! И вот одна старуха, что у нас на краю деревни жила, вот вспомню-то сейчас – роспустит волосы… – Новый взрыв смеха. Теперь уже вместе, в голос. Жу пробует с ними. – Я те волосы-ти щас вспомнила! Волосы распустит, а мы бежим: ведьма, ведьма, за нами ведьма! Нас этими волосами пугали. А теперь волосы роспустят, сидят, я говорю: «Все ведьмы!» И никого не боимси.

Смеются втроём. Солнце гуляет по кухне, плавится масло на укушенном куске хлеба.

Смех стихает, как дождь, – медленно, не сразу.

Солнце слепит.

– Ты чай-то пей, Лизавета. – Александр Иваныч вытирает ладонью глаза. – Чаю будешь? – кивает на чашку.

– Благодарствую.

Она садится ближе. Кладёт ложку сахара, мешает. Он мажет ей маслом хлеб. Жу чувствует, как жарит в груди – не от печки, но от всего этого. Как брат с сестрой живут в этом доме, как он мажет ей маслом хлеб. Как солнце играет на её высушенном временем лице.

– Так ты расскажи про травину-ту, – говорит Александр Иваныч. – Женька спрашивает про травину.

– А травина-то – что травина? – Она обгладывает пустыми дёснами корку.

– Наша… моя мать – вот её неродная мать, а моя родная, – та знала про траву. – Александр Иваныч смотрит на Жу. – У них мать рано умерла, отец женился на нашей. Их пятеро было, да нас трое. Мама же говорила про травину? Расскажи, – кивает сестре. – Когда её брали? Где-то в июле, в августе ли?

– Ну, её дедушка учил, маму. – Лизавета Ивановна вынимает изо рта обсосанную корку, сразу видно, будет говорить обстоятельно. Александр Иваныч прихлёбывает чай. – Мама, было, говорила: «Надо за травиной идти – иди одним путём, не оглядывайся. Ни на крик, ни на что не реагируй, иди, как идёшь. Травину вырвешь, с травиной постарайся не встречать никого. Чтоб тебя никто не видел».

– Как мать-то рассказывала, – вставляет Александр Иванович, – ведь даже когда травину сорвёшь, дак там, говорит, сзаду, чёрт-те что: и крики, и всё! Бежишь махом.

– Да. Махом!

– А как её узнать, травину? – спрашивает Жу.

– Я даже не знаю. Вот, знат, как выглядела, – Александр Иваныч кивает на сестру.

– Показывала мама, показывала эту травину. Такая же толстая дудка ростёт, така же большуша, размашиста ростёт… Да тот же самый борщевик! – Лизавета Ивановна всплёскивает сухими лапками.

– А когда её срывать можно?

– Рвут? Ну, я не знаю, кому когда надо.

– Но время-то знают, – деловито говорит Александр Иваныч. – По времени определяют как-то.