Белая Согра

Тропа, которую в бурьяне как будто и не было, оборачивается сухой, песчаной, укрытой уютной хвоей, и бежит меж сосен на холм. Комары исчезают все разом – их как будто сдувает сладким сосновым духом. Меж деревьями темно. Стоит таинственный полумрак.

Жу делает несколько шагов по тропе вверх – и падает.

Не было ни корня, о который споткнуться. Ни камня. Словно бы кто-то подбил под колено – Жу падает на руки и становится преклонённо, молитвенно.

Ну и пусть. Кого здесь стесняться.

– Царь лесной… – начинает потихоньку, будто пробует слова. – Леший согорной. Верни…

И запинается. Собственный голос кажется ненастоящим, фальшивым. Лишним здесь. Ненужным. В этой тишине, в лесу. В ночной пустоте.

– Царь лесной, – начинает сначала. – Леший согорной. Верни, кого забрал.

И снова спотыкается и замолкает. Лес прислушивается, ждёт, что скажет дальше. Но Жу не знает. Молчит, не понимает. Кого вернуть? За кого просит? За себя? За него? За неё?

– Царь лесной. Леший согорной. Верни меня домой.

Лес стоит без движения. Сосны глядят в небо. Оно светлеет, солнце переползает по кромке горизонта – от одного дня к другому.

За спиной спит деревня.

– И куда ты всё поузашь, поузашь, – вдруг слышит Жу откуда-то сверху и поднимает глаза. – От Ольга и говорит: хоть за ногу привязывай. А и привяжу, это самое, то лико – за тобой-от напоузаешься ошшо!

Большая, белая, как облако, как слониха, в ночной рубахе и платке на плечах, спускается из леса Манефа.

– Вы меня как нашли?

– Да сложно ли? Угнаться сложнее. А зачем устрекотала? Не, думаю, не пойду я по ручью-то. Там нонь комарья – страх! Пойду верхом, лесочком.

– Нет, не сейчас. Вы тогда меня как нашли?

– Когда тогда-то?

– В лесу. Вы же меня искали? Если травины нет.

– Ой, деука! Не спрашивай. Хлебнула я с тобой лиха, до сих пор сердце заходится. Ладно бы своя была, самое это, а то ведь – чужая, да болезная, да что Марине-ти скажу? Ольга ужо в это, знашь, в МЧС звонить, да я всё думаю: можот, выйдет сама? Не глубоко-то так-от. Ходили, звали, звали всяко. И вышла! Гляди-ко, вышла, самое это!

– И что, правда, ничего не говорили, никаких слов? В трубу не звали? Эту самую – камбалу не кидали?

– Ой, деука, слов-то много всяких, все ли упомнишь. Вышла – и хорошо. Теперь-то что?

Жу прикрывает глаза. И правда, теперь-то что. На душе спокойно и пусто. Манефа гладит по голове.

– Волосья-то попёрли – сущий ёж, – усмехается негромко.

– Мама считала, что у меня красивые косы, – говорит Жу.

– Тоскуешь по мамке-то? – спрашивает Манефа, и Жу чувствует – сейчас захлебнётся. От плеснувшей в груди боли и тепла. От тепла и боли.

От всего.

– Не говори. Не говори, – бормочет Манефа и гладит по голове тёплыми, мягкими руками, но Жу наоборот – хочется, ужасно хочется говорить.

Об отце, о Марине и маме. О больнице и брате. Как он появился, чтобы спасти, но постепенно начал её замещать. Потому что был интересный, красивый. Был сильный, ловкий, весёлый. Мог поддержать, мог насмешить. Как все бывшие друзья в сети стали его друзья, а про Жу забыли. Потому что Жу никому не интересна. Жу слабая, безвольная, у Жу – горе, а люди боятся горя. Жу – девчонка, баба. И не знает, как жить. А брат был брат. Его хотелось любить. Жу сама любила его гораздо, гораздо больше, чем себя. И чем сильнее его, тем меньше – себя.

– Не говори, – качает головой Манефа. – Ничего не говори. Идём-ка от лучше.

– Куда? – Жу перехватывает дыхание.

– На бону.

– А спросить можно?

– Но.

– Бона – это что?

– Бона? Это купаться где – вот и бона. Хорошо где купаться. Не глубоко и курганов нет.

– Курганов?

– Но, в реке-то курганы. Где вода так – кружится, кружится.

– А, знаю. Но мальчишки в другое место ходят. Там, в деревне, ближе к мосту.

– Так их много на реке, бон-то. Где камень вот, с которого плыть хорошо. Там и бона.

Они выходят к реке. Деревня спит ниже по течению, а здесь только ивы и песчаная отмель. Река пошире и потише. Хорошее место, чтобы купаться.

Бона.

– Но, давай. Купнёсси, да домой попоузём. Ночь-от коротка.

Ночь, собственно, уже кончилась. Солнце поднимается над холмами, как будто зевая. Воздух прозрачный. У реки – холодный. Жу ёжится. Зачем купаться, не понимает. Нет никакого желания купаться.

– А что это за пена? Как будто кто-то стирает. Водяники? – спрашивает Жу.

У берега качается будто мыльная пена. Пышные хлопья плывут по течению, и их прибивает к берегу. Правда, кажется, что кто-то там, наверху, устроил стирку.

– Водяники? – Манефа начинает смеяться. – Их у нас не водится! Это от речки – кувшинки. Когда зацветают, такое вот, самое это. Кажный год. Да не бойси. Это нормально, знашь.

Нормально, не нормально – Жу всё равно не понимает, зачем лезть в воду. Стаскивает кеды, песок на отмели холодный и влажный. Жу подходит к воде и пробует босой стопой – кажется, вода тёплая, гораздо теплее воздуха. А вдруг только кажется?

– А точно надо? – Жу с надеждой оборачивается на Манефу. Та садится в развилку ивы. Большая, сонная, как сова. Кутается в белый платок.