Белая свитка (сборник)

На углу Посадской и Монетной какой-то человек просто, но прилично, по-советски, одетый переходил улицу. Внезапно извозчик остановился. Человек вскочил в сани к Бархатову и крепко схватил его за руки.

Страх охватил Бархатова. «Вот оно… начинается», — подумал он, беспомощно оглядывая пустынную улицу.

— Если вы сделаете хоть одно движение или крикните, я вас заколю кинжалом. Молчите. Никакая опасность вам не угрожает, — сказал незнакомец.

Извозчик, вместо того чтобы ехать на спуск, свернул влево от Невы и пустил лошадь вскачь по Монетной. Они загнули вправо вдоль Лицейского сада. Пошли пустыри, снесенные еще в 1920 году, заборы и дома. Стало глухо и тихо.

Крюками, завитками, пустырями Петербургской стороны извозчик вывез Бархатова за Карповку. У Ботанического сада стояла тройка. В санях сидели двое. Около саней стояли, будто настороже, еще три рослых молодца.

Извозчик подкатил к тройке. К своему удивлению, Бархатов узнал в сидящих в санях Гашульского и Воровича. Их руки были стянуты ремнями. Бывшие подле тройки люди подскочили к Бархатову, связали ему белыми сыромятными ремнями руки и ноги и усадили между Гашульским и Воровичем на заднее сиденье. На переднее сели молодцы. Извозчик им помогал. Он застегнул полость. Ехавший с Бархатовым человек сел на облучек к ямщику. Все делалось быстро и молча. Кругом не было никого. С одной стороны темнел сквозным кружевом голых деревьев Ботанический сад, с другой, за Карповкой, виднелись развалины полковых сараев Лейб-Гвардии Гренадерского полка. Тут и в прежнее время никто не мог помешать делать, что угодно. А теперь…

Бархатов понял: пришел день давать отчет за все… Когда-то, в такие же мягкие, зимние, мартовские дни, когда от тающего снега пахнет весною и в порывах ветра есть какая-то напористая радость, они, издеваясь и крича, возили сановников Петрограда в Таврической дворец, таскали их на гремящих грузовиках в живом кольце бунтующих солдат и матросов, держащих ружья «на изготовку». Арестовывали, кидали в камеры Крестов, в казематы Петропавловской крепости, судили и кое-кого под шумок прикончили.

Тогда это делалось при буйных криках одобрения толпы, среди празднующего революцию вооруженного народа, в самый разгар войны. Тогда рябило в глазах от красных флагов, звенело в ушах от грубой марсельезы, спирало в горле от керосиновой вони бесчисленных машин, от запаха пороха, пожарного дыма сжигаемых участков и крови. Везде стреляли. Убивали офицеров и городовых. Улица кипела народом, и точно пьяный был Петроград.

Теперь их, а может быть, и даже наверно, и кого-нибудь еще, тихо и спокойно арестовали на улице. Арестовал неизвестно кто и вез неизвестно куда. Никто не видит. Но, если бы кто и увидел, если бы это сделали всенародно, и тогда никто бы не возмутился и никто бы им не помог. Разве долгими годами неистовства ГПУ, руководимого сумасшедшим Дзержинским, а после ненавидящим Россию Менжинским, двумя поляками, не приучено население, что можно когда угодно, где угодно и кого угодно не только арестовывать, но и расстреливать за милую душу? Разве не хватали вот так же высших военных начальников, советских служащих, «нэпманов», купцов, не сажали их в тюрьмы, не предъявляли им самых нелепых обвинений и не расстреливали целыми «пачками»? В советском государстве все возможно.

Кто, наконец, знает, кто эти властные, сильные люди. Таинственные, полумифические «братчики», «белые свитки» или сверхтайные агенты того же ГПУ, уничтожающие крамолу, заговоры, борящиеся с интригами иностранного капитала? И в чьи лапы лучше попасть, «белых свиток» или чинов охраны, Бархатов не знал.

Тройка без бубенчиков и колокольцев мчала по белым, малоизъезженным снегам набережной Карповки.

Улицей Литераторов, мимо заборов и пустынных осиротелых домов, мимо новых, пятиэтажных, скучных громад, грязных, точно недостроенных с уже облупившейся штукатуркой, промчали на Каменноостровский и свернули на Острова. На углу Песочной стоял милицейский у деревянной панели. Он узнал Гашульского, вытянулся и по-военному приветствовал своего начальника. Что думал он? Куда едет на тройке в этот час высшее Ленинградское начальство? Кутить по загородным злачным местам? Но тогда рядом с ним сидели бы не эти рослые молодцы, точно переодетые чекисты, а визжали бы советские барышни, секретарши, дактило, курсистки или артистки государственных театров.

Бархатов зажмурился. Как много у них стало этого женского добра и какое оно стало доступное! Не в этом ли секрет сокращения, почти уничтожения проституции, чем так гордился комиссар народного здравия Семашко?