Белая свитка (сборник)

«Наше правило партизанское — все за одного, один за всех. Пойду один за них, за Владимира, за Ольгу, и все узнаю про Светлану… где ложь и где правда?.. Меня не тронут… Польская республика все же не привислинские губернии Советского Союза. В ней у красных руки коротки. Узнаю… освобожу Светлану… Мы, партизаны, боремся за Россию… Каждый русский, которого мы освобождаем из советского плена, есть шаг к спасению России, как всякий враг России, которого мы убиваем, тоже шаг к спасению России, выполнение нашей задачи. Спасая Светлану, я исполняю свой партизанский долг. Не все ли равно, спасу ли я русского узника из Минской чрезвычайки или из чрезвычайки советского полпредства?»

Глеб гордо оглянулся кругом. Он не видел своей смятой постели, мыльной воды в лоханке, не чувствовал противного запаха холодного папиросного дыма. Ночной «грех» остался далеко позади. Решение ехать вместо Владимира спасать Светлану точно смывало этот грех.

«Если сейчас же поеду, я вечером буду в городе, завтра утром в полпредстве, а послезавтра обратно здесь… Беркуту я теперь же расскажу всю историю Светланы и покажу письмо…»

Мысль перескочила на Ольгу и Владимира. «Ни Владимиру, ни Ольге до возвращения ни слова. Пусть думают, что меня просто послали в поиск. Только как сказать, Беркуту, откуда получил письмо? — Не хотелось говорить о Пульхерии, чьи ночные ласки еще не остыли на теле. — Скажу, что нашел это письмо в груде бумаг, присланных из штаба, которую я разбирал вчера ночью»…

Глеб надел свитку и шапку. Пошел к дверям, покосился на смятую постель, на окурки на полу, на лохань с водою.

Было стыдно за то, что случилось. «Ей, конечно, тоже ни слова… Лучше ее и не видеть до возвращения».

27

Атаман Беркут молча и хмуро выслушал Глеба. Он ничего не сказал и послал за Феопеном.

— Вот, Феопен, — сказал он вошедшему дровосеку-партизану, — дело есть Соколу в городе за границей. Как полагаешь, провезешь?

Феопен исподлобья посмотрел на Глеба.

— А што ж? — Он покосился в окно. — Еще на свету привезем.

— Надо еще в фольварк заехать за бумагами. И переодеться.

— Ладно. Серых запрягать надо. Шагах в десяти от польского часового провезу, не увидит.

— А что?

— Поземка… Пуржит… К ночи заметет.

— Так запрягай.

Феопен вышел.

— Ну, вот что, Сокол… — сказал Беркут, обращаясь к Глебу. — Я вам верю и вас не расспрашиваю. Нужно, так нужно… Главное, чтобы не выдали… А вам я верю: не выдадите. Это даже, пожалуй, хорошо, что вы там в красном гнезде побываете. Постарайтесь всех тамошних на всякий случай запомнить. Кто знает, может пригодится.

— Все исполню, атаман.

— Только спешите, Сокол, обратно. Тут наворачиваются у нас большие дела.

К халупе, весь в белом, Феопен подал розвальни, запряженные сильным белым конем.

В снежных вихрях, весь занесенный пургою, переодевшийся на фольварке Александрия в свое городское платье, в пятом часу подъехал Глеб к станции Стобыхва.

Странное ощущение охватило его, когда он вошел в освещенный электричеством вагон скорого поезда. Эти два месяца жизни в Боровом вдруг показались сном. Халупа-баня, постель на соломе на полу, бессонные на заставах ночи, учения под команду Феопена, тишина лесов и муравейник Борового, где кипела какая-то особая, полная тайны русская жизнь, вчерашняя ночь с «суккубой» — все это точно отошло куда-то в далекое прошлое… Такое далекое, что казалось где-то читанным вымыслом, игрою воображения. Нет, это было… Только каким давним и странным кажется все это! Сейчас он опять гражданин Польской республики. Спокойно и уверенно подает он свои документы. Ну да, инженер Вонсович, едет со своего лесопильного завода. Кому какое дело? Он под охраной сильного закона великого европейского государства. Кто его смеет тронуть? Все дело теперь стало казаться ему таким простым и нестрашным. Белый одноглавый орел простер над ним свои крылья и прикрыл его ими от серпа, рвущего головы, и от молота, дробящего черепа. Что могут они против Польского белого орла?

Когда Глеб шел с вокзала по городу, как приятны были городские удобства. Не вязли и не тонули в снегу ноги. Панели были посыпаны песком. Резво, мелодично позванивая, проходили горящие огнями, веселые, чистые трамваи. Улицы были освещены. В кафе и рестораны входили люди.

Глеб сел в трамвай. Почему не сесть? Он инженер Вонсович, а не партизан Сокол. На нем Варшавского покроя пальто, сюртук и мягкая шляпа. Мягкий шарф облегает шею и висит за плечом. В гостинице его ждали новые радости, новые очарования города. Так было приятно повернуть черный включатель и смотреть, как вспыхивали лампочки на трехрогой люстре под потолком. Одна… другая… все три… Погасли… опять одна… Он играл ими, как ребенок. От калорифера у окна тянуло теплом. Вода текла из крана… Еще утром для Пулечки он бегал за водой к колодцу… «Суккуба!» Глеб усмехнулся.

Он взял ванну… Теплая вода нежила усталое тело. Подошел к постели с пружинным матрацем…

— Культура…

Потрогал холодное, свежее белье. Мягкие подушки. Целых две…

— Европа…