Белая свитка

— Нет, уже простите. Только не эмиграция. Эмиграция на освобождение России гроша ломаного не даст. Ей не до России. Самоедством занимается. Беднота еще тащит в разные патриотические сборы свои франчики да динары, а богачи дома и виллы покупают. Им такого дела никогда не поднять. Им самое живое дело попади только в руки, мигом утопят.

— Платить могут только крестьяне, — сказал Гашульский. — Содержали же крестьяне партизан.

— Это другое дело. Это на местах может делаться, чтобы не платить налогов. Это плата за анархию, — говорил, пыхая папиросой, Ворович, — но никогда не за монархию. На анархию, на беспорядок, на грабеж, на неповиновение властям мужик всегда даст. И мужик, и купец, и рабочий… Но на порядок, на законность, на какую бы то ни было дисциплину он вам ничего не даст. Вилы в живот — вот его порядок. И опять, если поверить, что все эти извозчики, троечники, шоферы…

— А разве есть и шоферы? — насторожился Бархатов.

— Есть и шоферы, и притом с отличными заграничными машинами. Райселькредсоюз и завод «Большевик» выписали.

— Но, позвольте, я ничего не слыхал о такой выписке! — воскликнул Бархатов. Его даже ударило в жар. Он в волнении встал и начал ходить по комнате.

— Что же вы думаете, что и там «белые свитки»? — насмешливо сказал задетый за живое Ворович.

— Послушайте, Казимир Станиславович. Вы отлично знаете, что нет никакого союза, общества, кооператива, треста, даже просто нет никакого дома, квартиры, семьи, где бы не было коммунистической ячейки, сексота, наблюдения, надзора, сыска и доноса.

— Так я же об этом и говорю, товарищ.

— Но представьте себе, что во все эти ячейки, среди всех этих сексотов, незаметно пролезли под видом коммунистов самые отъявленные контрреволюционеры.

— Ну и махнули, Николай Павлович. Этого я не могу себе представить.

Бархатов не слушал его и продолжал.

— А вдруг пролезли!.. Вот все эти извозчики, шоферы, маляры и полотеры… Ведь, белые в эмиграции все рабочими сделались. Им это ничего не стоит… Взяли и пролезли.

— Тогда бы мы их сейчас же обнаружили… И донесли… Бывали такие случаи. Все переловлены и расстреляны.

Однако Бархатов все не унимался.

— Пролезли и шепнули нашим сексотам: «донесешь — смерть»… Разве не больше стали находить трупов чекистов и милиционеров за последние месяцы?

— Весною всегда больше, — пробурчал Гашульский. — Меня вот пятый день в Смольный и обратно возит один и тот же извозчик.

— Хотите, товарищ, мы его арестуем и допросим под пытками?

— Погодите… Дайте я кончу. Вы сами говорите, краскомы и ваши начальники отделений ГПУ кутят с дамочками… по-гусарски… Гм! Мать их в раз — этак по-гусарски… Кутят в кредит. «Ваше сиятельство, прикажите, прокачу на беспартийной»… Мне, Казимир Станиславович, простите, этот юмор определенно не нравится… Совсем не нравится. Я старый партийный работник. Ленинского набора, и меня это коробит. Извозщичья политика. Извозщичья юмористика… «Крокодилину» не уступит.

— Что же, по-вашему, лучше было бы, если бы хлестали по коммунисту? Нет, уж лучше пусть катают на беспартийных.

— Неостроумно… И не соответствует моменту. Мне комиссар Хурджиев рассказывал, что в N-ском стрелковом полку водочный набор придумали. Назвали его «совнарком»… Довольно уж того, что общественные уборные зовут «мавзолеями Ильича»… А Владимир Дуров? А клоуны Бим и Бом?.. Довольно, знаете! От таких шуточек царский режим полетел, а он был покрепче нашего… «Сатириконом» начали, а кончили…

— А вы, кстати, слыхали, — вмешался Гашульский, — что Дуров в Госцирке прошлое воскресенье выкинул?

Бархатов кисло посмотрел на Гашульского и остановился, прислонившись спиной к высокой, белой, кафельной печке.

— Вывел он на арену, знаете, всех своих зверей. Вся арена полна. Лошади, ослы, свиньи, собаки, кошки, даже штук двадцать крыс… И сам Дуров перед ними, в белом колпаке с красной звездой. «Объявляю, — говорит, — наше собрание открытым!? Рассмотрению подлежат самые важные государственные дела… Прошу беспартийных удалиться»… И вот, знаете, все звери поворачиваются и уходят. На арене остаются только осел до козел. «Теперь, — говорит Дуров, — мы можем делать наши постановления единогласно»… Какова бестия?

— Давно его к стенке пора, — пробурчал Бархатов.

— Никак его не ухватишь. Весь народ за него.

— Что вы мне говорите про народ? — повысил голос Бархатов. — Народ — сволочь. С ним нашей власти считаться нечего. Народ и за патриарха стоял, и за попов. Справились же мы с этим народом… И патриарха уморили, и полторы тысячи попов расстреляли… И ничего.

— Не забывайте, Николай Павлович, что ради этого «ничего» пришлось за время нашей власти расстрелять почти двести тысяч рабочих, двести пятьдесят тысяч солдат и матросов и восемьсот девяносто тысяч крестьян.

— Глупости! — крикнул Бархатов. — Вдвое, втрое расстреляв, но уймите эту белогвардейщину!

— Теперь, Николай Павлович, — тихо сказал Гашульский, — времена не те.

— То есть как не те? — точно растерявшись, сказал Бархатов. — Чека не надежна?.. Красная армия изменить может?..

— Нет, не то… А только роли переменились…

— Я вас, Михаил Данилович, не понимаю.