Белая свитка

Не поймет ее и Владимир Ядринцев. Он, как и мать, придет в ужас, будет возмущаться и говорить, что ее просто «надули». Будет стремиться непременно с кем-то «разделаться». А то еще хуже: не поверит и сочтет ее за лгунью. Нет, от матери и от Владимира лучше подальше. Может быть, ей мог бы помочь Глеб? В его загорелом лице, в его стройном, худощавом теле и стальною волею горящих глазах было что-то странно схожее с тем юношей, с которым летала Светлана. В нем была сила.

Но Глеб был далеко. Он уехал в лесное имение, на фольварк Александрию. За ним скоро должна была ехать Ольга, потом и Ядринцев… Хотели, чтобы и Светлана ехала с Владимиром, его женою.

«Невеста Сатаны… Хороша жена!»

Светлана боролась с собою. Проходил вторник за вторником.

Она побеждала желание пойти к Пинскому и не шла. Радовалась победе над собою, но всякий раз чувствовала себя после такой победы еще более ослабевшей, еще менее способной на борьбу.

Светлана похудела и побледнела. Большие синие глаза были полны иногда такого страдания, что мать брала Светлану за руку и говорила ей:

— Что с тобой, милая детка?

— Ты не поймешь, мама, — говорила печально Светлана.

Тамара Дмитриевна пробовала следить за дочерью и тщетно выпытывала у Ольги и у Ляпочки, по ком могла «сохнуть» Светлана. А она «сохла» — другого слова нельзя было придумать. Она таяла, как свеча на огне. Она не интересовалась некем из молодых людей и негде не бывала. Дворцовый сад, библиотека, иногда, очень редко, Владек Подбельский или кинематограф… Она не ходила на танцы. Чарлстон и блэк-боттом ее не увлекали… Она была как-то совсем вне жизни.

— Лана, ты больна. Хочешь, поедем к доктору? Пусть он осмотрит тебя, — говорила Тамара Дмитриевна.

— Ах, при чем тут доктор, мама? У меня ровно ничего не болит.

Светлана брезгливо поводила плечами и уходила.

Так проходило лето. Как-то сразу, в одно утро, пожелтели березы, дикий виноград у подъезда стал красным, посыпались колючие шишки каштанов и первые сухие листья зашуршали по каменным тротуарам. По утрам стали потеть окна, а за окнами на траве скверов серебряной скатертью лег иней. Осень вступила в борьбу с летом. Днем солнце обманывало людей, пели птицы в ветвях и в пестрой одежде были прекрасные сады. А ночью осень стучалась холодными заморозками, гудела долгими ветрами, обрывала листья, и вместо прекрасных деревьев черные скелеты размахивали голыми ветвями. Унылую песню пели над улицами провода телеграфов.

Светлана чувствовала, как с холодами и ранними сумерками ей становится все труднее бороться с собою.

14

Третий день дул холодный восточный ветер. Он нес из России дождь со снегом. Река надулась и поднялась.

В комнате Светланы, на пятом этаже, вой бури был страшен и зловещ. Дождь барабанил в стекла. Казалось, кто-то темный и сердитый назойливо стучит костлявыми пальцами. Мокрые снежинки плотными пятнами прилипали к стеклу, точно чьи-то белые глаза заглядывали в бедную комнату русских эмигрантов, без ставен и занавесей. Дом был на окраине города, и снежному вихрю было привольно носиться по обширным пустырям.

Все эти дни Светлана ощущала особое беспокойство. Сейчас, когда наступила ночь, какая-то неоформленная мысль вдруг охватила ее тягучим томлением.

Светлана почувствовала: она пойдет к Пинскому.

«Не пойду», — говорила она себе. Говорила и ощущала, как сзади на ее затылок кто-то словно нажимал сильною рукою. Впечатление было такое отчетливое, что Светлана несколько раз невольно хваталась рукою за голову и, хватаясь, боялась коснуться чужой руки.

«Сегодня?» — мысленно спросила она и стала вспоминать, на какой день, говорил ей Пинский, назначена черная месса. — Да, сегодня».

Светлана тихонько, незаметно от матери, достала из сумочки золотое кольцо, данное ей Пинским, и надела на палец. Стало ясно: теперь уж не отступить. Вспомнила про расписку кровью. Да, не отступить.

Она встала и прошла в угол за свою постель, где висели ее платья.

«Конечно, то белое, короткое, в котором я была весной у Франболи и у “него” в первый раз…»

Ей было неприятно переодеваться при матери. Мать спросит, начнутся аханья: куда, зачем, в такую погоду. «Ах, все равно…»

Она взялась за платье. В то же мгновение электричество погасло.

Тамара Дмитриевна со вздохом отложила работу.

— Где ты, Лана?.. Что ты там делаешь?.. — В голосе матери было беспокойство. — Как это скучно с электричеством! Какая буря! Не порвала ли провода? Я зажгу свечу. Ты мне почитаешь пока, Лана.

— Погоди, мама.

Голос Светланы внезапно для нее самой стал уверенным и спокойным. В темноте проворными и ловкими движениями она сбросила с себя обычное платье, надела чистое белье и свое лучшее белое платье. Торопилась, но знала непонятным знанием, что свет не вспыхнет раньше, чем надо. Движения ее были точны, гибки, легки и размерены. Она словно видела в темноте, что достать и что надеть. Казалось, невидимые руки подавали ей все, что нужно.

Светлана надела шапочку, потом свой осенний красно-коричневый гладкий impermeable [12], взяла зонтик и скользнула за дверь.