Белая тень. Жестокое милосердие

Конечно, не о картошке думал Василь, не ею заботился, у него возникла надежда, что утром он все же повидает Марийку, поговорит с ней, и Марийка узнает, кто же такой он, Василь, и что он делал в селе эти полтора года. Он не скажет ей чего-то секретного. Просто постоит, спросит, как ей живется, заглянет в глаза, как когда-то, давно… Или не скажет ничего?.. Того, что прошло, не вернуть, его нельзя затрагивать даже словом, на нем лежит траурная Марийкина печаль. Но ведь ею не кончается жизнь, и не они виноваты в том, что произошло.

Василь надеялся, что эта встреча напомнит им те далекие времена, беззаботные и беспечальные, и, может, от тех воспоминаний протянется иная линия, светлая и правдивая, линия их новой дружбы. Он чувствовал, что вернуться к тем временам невозможно, ведь все сплелось так круто: и Марийкино замужество, и война, и сообщение о смерти Ивана, которое Марийка получила перед самой оккупацией. Только недавно Василь понял, что отвоевывать любовь у живого во сто крат легче, чем у мертвого, тут недостойны ни охаивание соперника, ни похвальба собственными достоинствами, — они тщетны, преходящи, а там — печать вечности и завершенности, о которые разбивается всякая суетность. Даже обычные шутки, думалось Василю, покажутся кощунством.

И в то же время он хотел уверить ее в искренности своей печали, хотел, чтобы она помнила о его любви, надеялся уловить в ее глазах хоть лучик приязни и товарищества. А более всего надеялся как-то объяснить ей тот свой приход поздней ночью, чтобы она поняла и простила его. Ведь понимала и прощала прежде остроумные и неостроумные школьные шутки, даже дурные поступки — с кладкой через Ольшанку и на свадьбе.

— А как же ты? — спросил Тимош.

— Переночую дома. Еще ведь никто в селе не знает, что я у вас. И груш привезу, лимонок. Тех, помнишь? — Он теребил Тимоша за рукав, позабыв, что только что злился на него. — Ох и груши… Мама уже сняла с дерева, в коморе лежат…

Он ухватился за те грушки и искушал ими, как мог; может, и впрямь были они тем последним камешком, который рушит гору. Неразговорчивый Тимош, бывший за старшего, долго молча скреб затылок и наконец согласился.

Они еще закурили и разошлись. Василь шел домой, а в голове стучало и стучало: как ему повидать Марийку?

Нащупал в кармане блокнотик, который носил всегда с собой, — записывал вычитанные из книжек или услышанные мудрости, — выдрал два листика и при свете луны вывел огрызком химического карандаша: «Марийка, жду тебя завтра утром возле кладки». Долго думал как подписать. А потом подписался знакомым обоим со школьных лет прозвищем «Соловей».

Подписываясь так, впервые в жизни спокойно произнес в мыслях свое прозвище. Ведь раньше считал, что язвительнее выдумать нельзя. Идет, бывало, Василь по улице, на груди у него позвякивают значки ГТО, БГТО, ЮВС, а шкет, которого даже из-за тына не видно, высунется в дырку, сложит губы трубочкой и громко, на всю улицу: «Тьох-тьох». Василь хватает ком земли или палку, но за шкетом картофельная ботва уже и след замела. А потом из кукурузы снова: «Тьох-тьох». Откуда взялось это прозвище, Василь не мог догадаться. Голоса у него не было, и не пел никогда. Даже в хоре с хлопцами. С музыкой тоже дружбы не водил. Правда, в школьном струнном кружке играл на балалайке. И то лишь потому, что в самодеятельности выступала Марийка. Вот так, без всякого повода, нажил прозвище и мучился им. И вот только теперь оно сослужило ему службу!

Сейчас нужно сделать так, чтоб сама Марийка, а не кто другой, прочитала записку. И тут мысль повела его быстро, он едва успевал ступать в ее следы…

…Знакомая дорога к Чуйманову двору. Сколько раз проходил по этой улице! Темные ворота. Вскарабкался на них и за веревочку вынул деревянный колышек. Густой вишенник у хаты. Знакомое окно… Он даже заколебался: не постучать ли? Но решительно отверг это намерение. Ведь снова причинит Марийке неприятность.

Сломал вишневую ветку, касавшуюся окна, и наколол на нее записку. Марийка утром подойдет к окну, отодвинет занавеску и увидит белую бабочку.

Довольный своей изобретательностью, выбрался из палисадника. Узенькой тропинкой прямиком через огороды возвращался домой. Та самая тропинка — сколько Василь помнит себя. Некоторые хозяева и перегораживали ее, и перекапывали по нескольку раз, а люди снова вытаптывали. Удивительно, каким непреодолимым бывает порой то, чего будто бы и нет совсем. Кто-то один проложил первый след… Еще кто-то прошел за ним. Это запомнилось, и уже не перегородить его никакими тынами, не остановить никакими предостережениями.

Пропели первые петухи. В хлеву отозвался и их Бесхвостый, вернул Василя к прежней жизни.