Белая тень. Жестокое милосердие

Время текло медленно и тягуче, в голове пусто, тупо болело в висках. Но постепенно в той пустоте начинали возникать мысли, даже пугавшие его. Эти мысли сновали по военным дорогам. Жестокости, через которые он прошел, ужасы и несправедливости, которые как бы замыкали собой некий круг…

От этих мыслей он мог убежать только в свое довоенное прошлое. Но в такие минуты и оно представлялось ему не совсем ясным и во всем обусловленным. Ему казалось, что он жил не так, как надо бы, что и тех будней и тех праздников, чередовавшихся в неизменной последовательности, он не умел ценить. Ему казалось, что и все человечество не ценило их.

Теперь же, если ему удастся вернуться в мирную жизнь, он будет жить тихо и счастливо, так, чтобы не сбить ни одной лишней росинки, не растоптать ни единого цветка.

Как именно, представить не мог. Да и путь перед ним такой нелегкий, столько опасностей впереди, столько преград — разве ж его так запросто пустят домой, хорошо еще, если в армию возьмут, если все то, что им внушали в плену о возвращении, — ложь…

Чтобы не думать об этом, начал снова, в который уже раз, внимательно рассматривать фургон. Это успокаивало, возвращало мысли в обычную колею. Большая, кованная железом повозка — мостик, который соединял его с реальной жизнью. С теми возами, на каких он ездил в селе, какие когда-то даже мастерил сам.

Вот этот фургон он разобрал бы и снова собрал, закрыв глаза. Он разбирал и собирал его уже много раз. Выгибал оси, выбрасывал косяк, сверял задний ход с передним, ошиновывал колеса, прослушивал на звук. Отладить ход — это едва ли не наивысшее искусство кузнеца. Ему вспомнилось, как однажды летом, работая подручным кузнеца, дядька Гордея, попытался собрать воз, дядько Гордей в то время захворал и несколько дней не выходил на работу. И собрал. И отладил. Сам выковал оси. Сам ошиновал колеса. Железо вообще было послушно ему. Разгадывал его с первого удара, с виду — где оно гулкое, а где глухое, где ковкое, а где неподатливое. И вдруг с ужасом почувствовал, что не осилил бы его, что железо чуждо ему. Почувствовал, что утратил над ним власть, власть живой души над металлом, что не совладал бы с ним. И это испугало всего более. «Неужели конец?» — обожгла мысль.

Чтобы уверить себя в обратном, попытался подтянуться на руках до шеста, он испытывал себя на крепость, боялся долежать до того, когда уже не сможет подняться. Пытался установить, сколько осталось сил. Пожалуй, силы теплились на донышке сердца и мышц. Их уже ничто не живило.

Но нет! В нем жили еще две силы — ненависть и любовь. Ненависть к тем, кто подверг неизмеримым пыткам его тело, и любовь, ради которой мучился, боролся, жил.

«Любишь — так скажи» — неугасимо стояли в его памяти слова. Он придет и скажет во всю силу своего сердца… И он снова думал о Марийке, шел в синие мягкие вечера вдоль Белой Ольшанки. Измученный голодом, подобие человека из кожи и костей, шептал мечтательно о дивной гармонии созвездия Волос Вероники. Волосы у Марийки именно такие. Белой волной на белой подушке. Текучие, шелковистые. Иван лежал на спине, уставившись взглядом вверх. Качалась платформа. Качался фургон, а из серого мрака на него смотрело Марийкино лицо. Нежный овал лица, подпертый сжатым кулачком, упрямо сложенные губы, подчеркивающие, что у Марийки есть характер. И текучая белая волна вокруг головы. И он возле той волны. Это их свадебная фотография, которую он долго хранил и которую у него отобрали только после первого побега. Иван строгий и напряженный («Іван чорний — я русява», — пели на их свадьбе), с нахмуренными бровями, в узком — шик парубков! — шелковом обмотанном вокруг шеи шарфе; Марийка улыбающаяся, мечтательная, с выразительными большими глазами и взглядом, направленным куда-то вдаль, аж сюда, к Ивану, в белой блузке с мелкими синими цветочками, на которые как бы спадала белая волна. Эта волна словно бы просилась в нежные мужнины ладони.

Он вспомнил, как бросила его в бездну эта белая волна, рассыпанная на подушке, на мраморной округлости плеча, в первую брачную ночь. Ночь, которая у него в памяти только урывками. Как сидели они вдвоем в комнате. Оба дикие и отчужденные. И как обоим было почему-то стыдно. И в обоих рос отпор чему-то ненужному, хоть и узаконенному, давившему на них. Тем ртам, что чавкали на свадьбе весь вечер, а сейчас храпели во дворе и под тыном. И хотелось убежать в лес, в какую-нибудь одинокую хижину. И там обрести друг друга. Они чувствовали, как тяжелая ночь уводит их в разные стороны, отдаляет друг от друга. Они сидели и пили вишневую наливку, четверть которой стояла на окне. Иван не знал, что говорить, начал было рассказывать недавно услышанный анекдот, но почувствовал его грубость и замолчал. И снова налил в стаканы вишневку, и оба пили, не поднимая глаз.

«Сладкая», — сказал он.

«Горькая», — сказала она.

Они поссорились. А потом ему стало смешно от такой их глупости, смешно по-настоящему, и он своею искренностью, уступчивостью покорил ее. И она засмеялась тоже…