Белая тень. Жестокое милосердие

Позади что-то брякнуло, кто-то кого-то позвал по-немецки. Иван оглянулся и увидел синий огонек. Тот огонек как бы обжег его. Пошатываясь, побежал вдоль улицы. Впрочем, это ему только казалось, что бежит, на самом же деле он едва переставлял ноги. А земля качалась, вырывалась из-под ног; он натыкался на плетни, стараясь удержать землю под собой. И чувствовал, что не удержит, что она рвется куда-то в сторону, уплывает. А черная пелена то закрывала от него мир совсем, то рассасывалась, и тогда он видел низенькие хатки и сараи вдоль дороги и плетни. Затухавшей искрой взблеснула мысль: «Не упасть посреди улицы. Забраться в огород… Отлежаться». И тут он увидел справа приоткрытую дощатую калитку. Вошел в нее и побрел через двор в бледный просвет между хатой и сараем. Но двор вдруг начал перекашиваться, подниматься круто, стеной, он уже шел вверх, еле карабкался, выбросил вперед руки, а перед глазами замерцали красные огоньки и полетели куда-то вглубь, потянув его за собой.

Стало тихо и хорошо.

* * *

Хата бабки Редьчихи — единственное место, где они могли встречаться не таясь. Тайн, из которых вырастают сплетни, они не хотели оба. Поэтому выбрали хату посиделок.

Гудит в хате прялка, тихо покачивается бабка, слюнит правой рукой кудель. Нудно, серо бежит нитка, не нужная на этой земле никому, даже бабке. Это уже просто привычка. Василь и Марийка знали бабку еще с довоенных времен. Да и кто в селе ее не знал? Можно ли было ее не знать, если она вырастала, где ее не сеяли, совала нос туда, где ее не ждали.

Бабка Редьчиха — хромая на левую ногу, однако юркая и прыткая, как девочка-подросток. Хром-хром — ковыляет бабка по утренней улице, сворачивает в какой-нибудь двор, заходит в хату, усаживается на скамье, присматривается к тому, что делает хозяйка.

— Чего это ты, Варька, аж три луковки бросаешь в юшку? — подхватывается вдруг.

— Что вам за дело, бабка? — вспыхивает Варька. — Вы глядите в свои горшки.

Редьчихе только этого и надо. Есть зацепка поругаться, есть на ком поточить язык.

— Как это что за дело?.. Да какая же путная хозяйка кладет три луковицы на такой горшочек…

А потом она пойдет к кому-нибудь другому и ввернет, что полотно не так белят, еще с кем-то сцепится у колодца, так и день пройдет.

Грицько — бабкин сын, кузнец, поднимал над головой два плуга — в каждой руке по плугу, но матери боялся как огня. И вот… Нету Грицька, нет прежней бабки Редьчихи. Год назад Грицько, партизанский разведчик, вышел на железную дорогу, там как раз стояла немецкая ремонтная дрезина с пулеметом, приподнял ее плечом и сбросил с рельсов, но надорвался и умер в госпитальной землянке. А прыткую, быструю бабку Редьчиху трагическая весть в один день превратила в маленькую сухонькую старушку, которая не могла связать двух слов, редко выходила из хаты и всего боялась. Она и хату отвела под посиделки от страха перед темными углами, немой божницей и слепыми окнами.

Медленно, серо бежит нитка на бабкиной прялке, а еще серее, еще скучнее тянутся посиделки. Девчат в хате — как ласточек на проводах, и только четыре темные, похожие на грачиные, фигуры парней на лавках. Да еще подпирает плечом притолоку Василь. Но он уже не их, девчата это видят, знают.

Василь с Марийкой ловят друг друга глазами, но ловят тайно, украдкой, отводят их, когда замечают чей-нибудь взгляд. Они тут едва ли кого и видят, едва ли что слышат; эти посиделки, эта гулянка имеют для них другой, тайный, понятный только им двоим смысл, который они, даже выйдя отсюда, не выдадут ничем. Василь вообще не знает, сможет ли, сумеет ли когда-нибудь сказать Марийке то, что тревожит сердце. Ему кажется кощунством, в такое время, среди всеобщего горя говорить о своих чувствах, о своей радости. За спинами у этих хлопцев стоит то, что забрало Ивана, они опалены тем же огнем, который испепелил его. И хотя у Василя от Марийкиного взгляда словно половодье в душе, сам он остается на далеком берегу.

А на другом, столь же крутом, Марийка. Она чувствовала, что уже не властна над собой, а власть над ней имеют только те серые глаза под лакированным козырьком фуражки.