Белая тень. Жестокое милосердие

«Ты мертвое, — сказал мысленно и почувствовал, как где-то под сердцем прошло что-то искрящееся, точно электрический разряд. Ведь — говорил с солнцем: и это походило если не на единоборство с солнцем, то на безумие. — Я выше тебя (и сразу же — предостерегающе: а могу ли, а имею ли право так думать?). Но ты источник жизни, всего сущего — зверя, травы, ветра… и меня вместе с ними. Вместе, но и не вместе… Ты величайшая мировая сущность. Еще совсем недоступная мне. Моя маленькая сущность входит в твою, как… Нет, того, как она входит, мне познать не суждено. Как и всей необъятной сущности. А что бы изменилось, если бы я ее познал? — спросил он себя. — Для меня? Эта маленькая сущность наполнилась бы чем-то новым, исключительно важным? И опять же — важным для кого? Ведь моя сущность не в том, чтобы идти сквозь все, не замечая, лететь, не думая о полете. Гигантской сущностью это заложено в другой — во мне — докапываться, искать, раскрывать. Ее и себя — всё. И потому мы и подвластны ей, но мы и вырвались из нее. Мы уже не только тлен, слепой результат твоей работы».

На мгновение ему припомнилась цветная диаграмма из одной популярной брошюры. На ней были нарисованы лес, резвый, с развевающейся на ветру гривой конь, стайка трепетных рыбок, человек на опушке леса — все это охватывала толстая черная линия, которая спадала острием вниз. На конце острия чернела надпись: «В гумус». Научно справедливая, эта схема ударила его тупостью, отчужденностью от жизни, от человеческих чувств. А сейчас он сам стоял на опушке леса и смеялся над ней. Смеялся как человек, который напился ветра, солнца, смеялся как ученый. Как ученый, он понимал, и понимал всеохватывающе, диалектически, что от пробирок, его электронного микроскопа в какой-то мере зависит мир. Весь этот мир. Луга, лес, люди. Что он сам не только гумус, глина, но и демиург. Нет, он так не подумал. Это было как бы в подсознании. Но это ощущение шло и из того, чему он посвятил почти половину своей жизни. Из фотосинтеза, которому суждено продлить и этот луг, и тот прекрасный, обновленный город, что едва виднеется на горизонте, самих людей, благоустраивать мир дальше, вести по нему человека. Он поедет отсюда в город, в шум, а лес будет стоять, и он, Дмитрий Иванович, будет работать, чтобы лес стоял, чтобы потом, через много лет, кто-то другой пришел сюда, и стоял так, и продолжил дальше лес, город, себя и эту великую жизнь в великой стране. Так Дмитрий Иванович еще никогда не думал. И еще никогда не чувствовал себя ученым в такой степени, как сегодня. Все как бы соединилось в одной точке — недавняя угроза жизни и возрождение после нее, работа и эта поездка в весну. Он с удивлением, по-настоящему глубоко ощутил свою причастность к ней, к жизни, к солнцу, — да, к солнцу, одну из величайших тайн которого он пытался разгадать. Без насмешки и иронии думал о себе как об ученом, даже преисполнился самоуважения, самозначимости. Знал, что хлопочет не о мизерии, не тратит попусту жизнь, стоит на перекрестке мировых дорог, а не где-нибудь в тупике. И черт побери — как же будет обидно, если вдруг окажется, что простоял напрасно, что солнечные кони мчались мимо него, а он не смог узнать своего, взнуздать и вскочить на него. Что кто-то другой перехватит коня и помчится на нем. Нет, он будет ловить, сколько хватит сил. И в конце концов поймает.

Медленно пошел назад. Он нес что-то в себе — большое, радостное, тревожное. Березы, кусты орешника, трава — они тоже словно полны были этой радостью. На освещенных солнцем бугорках росли трехцветные — синие, желтые, белые — цветы, маленькие, хрупкие, нежные. Он собирал их в букетик, любовался их хрупкостью. Он подумал, что прежде никогда не видел этих цветов. А может, и видел, да не примечал. Иной раз, подумалось ему, мы очень поздно научаемся ценить красоту. Смолоду влечет нас и возбуждает наше воображение все грандиозное — большие реки, большие деревья, пышные соцветия, а потом мы начинаем замечать маленькие цветочки, травинки и листики, находить красоту там, где когда-то и не подозревали ее найти.

С букетиком нежных цветов Марченко вернулся к машине. Он едва разглядел ее. «Волга» стояла среди густого подлеска, окруженная со всех сторон кустами орешника и молодым березняком. Он подошел ближе, поискал глазами Хоролов. Степана Степановича не было видно, а Светлана Кузьминична сидела на коврике с левой стороны машины. Это было очень уютное гнездышко, устроенное между машиной и густым кустом орешника, бросившим свои ветви на блестящую крышу «Волги». Кроме коврика там еще лежало покрывало или плед и алели маленькие вышитые подушечки. Сбоку на голубой клееночке стояла нераскупоренная бутылка коньяка, две рюмки, какие-то пакеты — видно, закуски.

Две рюмки (они мелькнули перед глазами и потерялись), — значит, один из Хоролов будет вести машину и не будет пить.

— А где Степан Степанович? — спросил Марченко, все еще не решаясь отдать букетик Светлане Кузьминичне.