Белая тень. Жестокое милосердие

— Так вы, значит, охмуритель злостный и сознательный?

— Да нет, пожалуй, бессознательный. Это, ну… инстинкт или нечто подобное. Как у бабочек, птиц. Вы же знаете: чтобы привлечь партнершу, природа им что-то дает. И нам тоже. Одному приятную внешность, фигуру, другому голос или музыкальный слух. Порой иной олух удивительно умело выдает на гитаре или аккордеоне чужие порывы за свои.

— А кому этого не дано?

— Дано другое. Язык. Это интеллектуалы. Какой-нибудь очкарик строит из себя скептика, нигилиста. Он и в самом деле умный. У девушки же ума нет, и она идет за ним.

Неля демонстративно покачала перед глазами Борозны сумочкой.

— Принимать это как аналогию?

— Неля, я опять куда-то не туда лезу. Я не знаю, что это со мной…

— Просто это означает, что сегодня нам пора прощаться.

— Еще только десять… Давайте пройдемся…

— Нет, будьте здоровы, Виктор Васильевич. Доброй ночи. — И побежала по ступенькам вверх, к лифту.

Борозна шел по набережной в сторону метро. Думал обо всем, что произошло, и замечал, что он и в самом деле сегодня не такой, как всегда. Рассыпался последовательный строй мыслей, и куда-то девалась категоричность, уверенность в том, что сделает он в следующее мгновение, завтра, через год. Где-то на горизонте сознания вспыхивало опасение, что его легкомыслие — то, сказанное Неле о работе Марченко, — выльется в большую грозу, но пока что старался не прислушиваться к нему, и это ему удавалось. Он вслушивался в себя, в свои мысли, которые возвращались к ее словам, к тем словам, что родили это настроение, принесли радость: «Мне достаточно одной человекоединицы»; его словно бы несло что-то, и он даже не замечал, как очутился у станции метро, а потом и на своей улице. Его заполнило что-то большое, радостное. Он осознавал его, обдумывал, но от этого оно не блекло, напротив, становилось еще больше и радостнее. И немного тревожнее. Борозна вошел в квартиру. Хотел включить свет, уже нащупал было выключатель, но отдернул руку. Ему сейчас показалось, что свет обкрадет его, сдует с души радостную мечтательность, бросит в будни. Не раздеваясь лег на диван. Так и лежал, положив руки под голову и глядя в темноту, которая постепенно раздвигалась перед ним. Да и не такая уж стояла в комнате темнота — в широкое окно с Владимирской улицы вливался процеженный сквозь серую занавеску желтоватый свет фонарей.

Неожиданно Борозна засмеялся. Он засмеялся оттого, что ему так хорошо, смеялся над собой, таким необычным, даже глупым, счастливо-неистовым, смеялся от предчувствия чего-то еще большего, еще лучшего. Он старался представить себе, каким оно будет, и не мог. Что-то мешало ему, что-то цеплялось за память, за душу, прокалывало эту радость, и тогда вставала тревога. И чем больше он думал, чем четче вспоминал все, его радость уменьшалась, а тревога росла. Она вставала откуда-то со дна, как паводок, как туман, поднимающийся из долины. И в том тумане, в том паводке таяла уверенность, ее становилось все меньше, а тревоги больше, и вскоре она заполнила все. Сначала Борозне вспомнилось, как нелепо он вел себя в их первую встречу, в парке Примакова, потом вспомнил их общий поход на выставку картин американского художника в музее украинского искусства, где он тоже порядком выпендривался, и кинофильм «Последняя ночь», впечатление от коего испортил немалой порцией цинизма, и так, в воспоминаниях, добрел до сегодняшнего Дня.

«Нужно перейти в сферу деятельности», — сказал он… сказал сегодня. Он даже содрогнулся. Ему опять стало невыносимо стыдно. А потом он припомнил их прощание. Ну конечно же Неля сбежала от него. Просто сбежала. И уже никогда она не пойдет с ним. Он сам испортил все, сам виноват…

Борозна поднялся, сел на диване. Свет за окном был густо-розовый и тревожный, как зарево. И вдруг Борозна ощутил, как в нем что-то вскинулось, и змеистый холодок побежал к сердцу. Его охватило отчаянье. Он почувствовал страшную пустоту, как будто проваливался в нее, и она смыкалась над головой. Разум подсказывал, что ничего не случилось, но ничто уже не слушало его, отчаянье жило само по себе, не подвластное разуму, заполняло все его существо сильнее и сильнее — до последней клеточки.

В это мгновение щелкнули троллейбусные провода — и что-то зазвучало в нем. «Еще не поздно. Я должен любой ценой увидеть ее. Я должен сказать ей… Увериться…» И снова разум фиксировал, что это бессмысленно, что он может окончательно разрушить все, но это для него сейчас было как шепот недруга в лихую годину. «Я возьму такси… Я скажу ей…»

Что именно он скажет Неле Рыбченко, Борозна не знал, но был уверен, что скажет что-то значительное, убедительное для них обоих.

Когда Борозна нажал на беленькую пластмассовую кнопку звонка на шестнадцатом этаже, он пылал как в лихорадке. Он услышал за дверью легкие шаги и, прежде чем там спросили, кто это, сказал хриплым, севшим от волнения голосом:

— Неля, откройте… Это я… Виктор… Виктор Васильевич. Откройте на одну минутку.