Белая волчица князя Меншикова

– Ты еще не раз в жизни пожалеешь о дне том, когда узнала меня, – рыкнула Тьма опаленная. – Думай о смерти, глупица! Думай, помни о смерти! Есть нечто много худшее, чем смерть! Ведаешь ли о сем?

Все завертелось пред глазами. Я не сопротивлялась волнам забытья спасительного, я встретила его радостно. Возможно, забытье сие пребудет вечно, не даст очнуться мне. Ибо смерть казалась лучшим из даров милосердных.

Отче, отче, пошто меня оставил?!

– О нет, так просто не уйти тебе! – скрипел глас Тьмы. – Нет! Я хочу, чтобы ты видела, что произойдет.

– Марта! Марта! – пронесся вдали голос Князя. – Где ты, Марта?

Я должна спасти его. Он не должен быть принесен в жертву Тьмы. Спасти его… нелюбовью.

…Император покинул Москву, не дожидаясь венчанной на царство супруги, сраженной нежданным недугом.

Лето 1733 г.

Сашенька влетел во дворец страшно недовольный. Любимая лошадь вдруг, ни с того ни с сего, понесла. Он слетел, лицо разбил, камзол весь в грязище повывалял. Объясняйся теперь с сестрицей. Госпожа Бирон как насядет – не отвертишься; а сказать, что жуткая тень наперерез лошади метнулась – засмеет. А там и до ссоры шумной со слезами сестриными рукой подать.

В будуаре сестрином звучали голоса. Решительно постучав, Сашенька вошел. Сестрица, Александра Александровна, беседовала встревоженно с каким-то седовласым господином в камзоле мышиного цвета.

– Сашка, это… – Она запнулась, в глазищах медовых мелькнула растерянность.

Седовласый шагнул ему навстречу, раскланялся сухо и скупо. Естественность, с коей делал он это, пробудила в юном князе опасения, что в дома честных граждан сей господин является без особого на то приглашения.

– Князь Меншиков? – уточнил господин. – Александр Александрович?

Сашенька лишь кивнул в ответ, а седовласый продолжил:

– Простите за вторжение грубое, сударь. Меня кличут Воиновым. Еремеем Воиновым, дознавателем Тайной канцелярии.

– Тайной канцелярии? – переспросил Сашенька испуганно. – А что от меня Тайной канцелярии может быть надобно?

Сестра Санька бросила на юного князя взволнованный, затравленный даже какой-то взгляд, на коий мог он ответить лишь пожатием плеч – ему казалось, пожатием успокоительно-беззаботным.

– Боюсь… боюсь, что у меня для вас плохие новости, сударь, – вздохнул дознаватель Воинов. – Петр Сапега…

– Петька?

– Да-с. Он самый. Он… он погиб.

Сашенька крепко зажмурился, до того невероятной показалась ему сия новость. Петька? Почти что член семейства, жених первый («отозванный») его загибшей в Сибири сестренки Машеньки. Любимец женщин, даже Она ему благоволила, оженила на собственной племяннице Соньке.

И вдруг мертв?

Взгляд дознавателя цепко прогуливался по будуару, не упуская ни единой мелочи.

– Как? – вскинулась сестрица. – Как… он погиб?

– Катался на лошади. Свалился, кинулись поднимать – мертв. Подозревают отравление.

Сашенька во все глаза смотрел на Еремея Воинова.

– Это… это безумие какое-то, – прошептал он. – Петьку отравили? Но… за что?

Воинов отвел глаза.

– Мне очень жаль, князь. Я сам слишком ненавижу обязанность сию – приносить дурные вести в почтенные дома. Поверьте мне.

Сашенька присел в растерянности. Но он сам нынче упал с лошади и здорово расшибся.

«Я уничтожу каждого, кто хоть что-то значит для Нее», – забился молоточком в висках вкрадчиво-жуткий голос.

Все поплыло перед глазами. Сделалось зыбко, нереально.

– Где Марта? – выкрикнул юный князь. Сестра лишь плечами в ответ пожала.

– Она… она исчезла, но обещала вернуться. Дознаватель Воинов вдруг хмыкнул.:

– Что, у каждого Меншикова в запасе по Марте? «Я уничтожу каждого, кто хоть что-то значит для Нее»…

…Никуда я не исчезла. Я стояла и слушала, и мне становилось все хуже и хуже. Еще один пламень дорогого мне человека угашен влажным прахом земли.

Одна и та же моя жизнь распылилась во множестве как бы и отдельных жизней, как бы и самостоятельных мирков. Я, оборотиха вечная, живу как бы сама по себе. Не позволяю себе жертвенно умирать. То есть жизнь моя ценою страданий и смерти покупает себе мир? Но не стоит тогда жизнь эта и тридцати серебряников. Ибо лишь в ничтожной мере мирское мое бытие причастно Божественному Пути, в коем все становится всем.

Пред самой собой виновата я. Недостаточно хочу умереть по-человечески – недостаточно живу; мало страдаю – мало и наслаждаюсь ныне. Умру ли Божьею Смертью, если даже Богине запрещено ею умереть и слушается меня Белая Богиня?

Ну, что же, Волчица моя, Судьба моя? Будем вместе жить этою несовершенною жизнью, вечно томиться. Ты не оставишь меня, мой Боголик. Конечно, я-то буду от себя уходить, волком прочь убегать: снова и снова буду грешить. Но ведь Судьба моя, Ты уже все мне простила. Не разгневаешься Ты, когда я от Себя снова отойду в глубоком потоке ледяном; будешь молча ждать, когда вернусь к Себе с опустошенною человеческим миром душою и, рыдая, не припаду к Своим прободенным ногам.

Буду я с Волчьей моей повадкой не только терпеть, а и жить – жить всею жизнью, на какую только способен немощный мир людской.