Белая ворона

Улыбаюсь, спрыгиваю с «насеста». Сейчас я покажу вам и «галочку», и «вороночку». И еще воробушков, которые на вышивке, продемонстрирую.

Внутри обширное пустое пространство. Хороший свет. Длинный стол, за ним четверо.

— Кастинг-директор Цзя, — работничек представляет мне «приемную комиссию». — Режиссер Ян, продюсер Пэй, сценарист Ма.

Цзя — женщина, единственная из четверки. Очень ухоженная, в деловом костюме, лет… тридцать? Понимаю, что не могу определить возраст кастинг-директора. Кожа гладкая, ни морщинки. Глядит свысока. Запросто можно дать как двадцать пять, так и сорок. Возьмем нечто среднее, пусть будет в районе тридцатника.

Ян мне знаком. Продюсер больше смотрит на часы, чем на меня. Часы, как мне кажется, стоят дороже, чем весь наш с мамой гардероб. Этому за пятьдесят, есть залысины, и тушка уже «поплыла». Не фанат спорта, как пить дать.

Сценарист еще старше, в вихрах седина. Часто поправляет очки и, кажется, хочет встать и уйти.

Безымянный сотрудник уходит в сторонку. Великолепная четверка что-то просматривает. Издалека совсем не видно, что. Переговариваются, будто меня тут нет. Перемывают маленькой вороне косточки.

— Есть съемочный опыт.

— Один студенческий фильм, в эпизодах?

— Против четырех рекламных роликов.

— Идеально подходит по типажу.

Стою. Молчу. Держу лицо: спокойное и благожелательное. Если это проверка на стрессоустойчивость, то какая-то слабая. Они же не ждут на серьезных щах, что я топну ножкой и завоплю: «Дяденьки! Тетенька! Я тут!»

— Сценарий, — дает отмашку Цзя.

Охота срифмовать её с «козя».

Помятый киношник перестает прикидываться ветошью, дает мне лист. Беру. Смотрю: мне же мать читала с листов, усадив меня рядом. В той жизни я так и научилась читать: смотрела через мамино плечо в книги, запоминала дословно весь текст. И картинки, которые там были.

А потом меня наказали. Что-то я не то сотворила в детском саду. Кажется, это был тот раз, когда я налила кисель в ботинки воспитательницы. Уличные. Там такая погода была… Типичный Питер: снег с дождем большими ленивыми плюхами лепил белые кляксы на лица. И маленькой Кире не хотелось ловить глазами и ртом снежных мух. Не пойдет же эта злая женщина (три шлепка по попе, еще бы не злая!) на улицу в обуви для помещения?

Не пошла. Орала. Я, конечно, призналась. Та обостренная благоглупость, чтобы самой за все поступки отвечать, во мне жила еще с пеленок. Простояла в углу до прихода родительницы. И нет, это было не страшное наказание. Страшное мне устроила мать. Она сказала, что не станет читать мне книжку на ночь.

Мне было три с половиной. Книжку — мое ежевечернее окно в сказку — захлопнули перед носом. Положили рядом и сообщили: «Хочешь сказку — читай сама». Мать ушла на кухню, оставив маленькую Киру в гордом одиночестве. Ну, это она так думала. Одиночество Киры Вороновой навсегда закончилось тем вечером. Потому как Кира взяла оставленную книгу, открыла, нашла знакомые картинки, воспроизвела в памяти слова, которые говорила раньше мама. И… соединила.

Родительница той меня вернулась, с ее же показаний, спустя два часа. Узрела дочь с книжкой на коленях. «Давай, горе мое, почитаю», — сжалилась. — «Только ты пообещай так больше не делать». «Не надо, я — сама», — гордо ответила дочь. И с того дня читала сама.

Эти же чудики и вовсе мне дали часть, которую я сама надиктовала моей-нынешней маме. В моем присутствии, под моим зорким оком.

«Ну, тупы-ые», — голосом незабвенного Михаила Задорнова протянула в моей голове Кира Воронова.

Розовым цветом выделено нужное место, которое предполагается сыграть. Наверное, следовало попросить, чтобы мне прочли, а не выделываться.

Я сажусь прямо на пол. Помощничек дергается ко мне, но Ян останавливает его жестом.

В роли девочки-куклы минимум реплик. Куклы — они, как правило, молчаливые… Но девочка, которую я подкорректировала, до становления фарфоровой игрушкой может говорить. Смертельно больная малышка, истощенная, малосильная, но для отца у нее всегда находится слабая улыбка и обращение.

— Дье…

История берет начало во времена давнишние, когда отца звали «дье[1]».

В голосе — радость и искренняя детская привязанность. И попытка скрыть боль. Девочка так хочет если не быть, то хотя бы казаться здоровой. Чтобы отец не тревожился…

Я-прошлая не всегда пребывала в здравии. Мне тоже приходилось улыбаться, чтобы любимый не волновался обо мне.

Эпизод в розовой маркировке отыгран. Однако зрители молчат, а встать и поклониться — это не наш метод.

Я тянусь дрожащей рукой вперед. К воображаемой чаше с лекарством. Еще одной мерзкой горечи, которую надо выпить, будто сладкий мед. Чуть подрагивают губы. Глаза неотрывно глядят вперед, на «отца». Возвращаю «чашу» «отцу»: воздух воздуху. Улыбка, имя которой — нежность.

— Стоп. Снято, — не своим голосом говорит режиссер Ян.

Камер в студии нет. Как и оператора.

Цзя закрывает нижнюю часть лица ладонью.

— У меня мурашки.

— Она читает?

— И все же другая девочка тоже себя проявила. Весьма достойно.

— Посмотрим их обеих? — делает ход конем сценарист. — Вместе?