Белеет парус одинокий

Разве, наконец, не было полным тайны видение взбунтовавшегося броненосца, появившегося однажды очень далеко в море?

Его появлению предшествовал пожар в Одесском порту. Зарево было видно за сорок верст. Тотчас разнесся слух, что это горит эстакада.

Затем было произнесено слово: «Потемкин».

Несколько раз, таинственный и одинокий, появлялся мятежный броненосец на горизонте в виду бессарабских берегов.

Батраки бросали работу на фермах и выходили к обрывам, старались разглядеть далекий дымок. Иногда им казалось, что они его видят. Тогда они срывали с себя фуражки и рубахи и, с яростью размахивая ими, приветствовали инсургентов.

Но Петя, как ни щурился, как ни напрягал зрение, по совести говоря, ничего не видел в пустыне моря».

Видите, как непринужденно, легко, без малейшей навязчивости, ни на шаг не сбиваясь с найденной интонации рассказа обо всем глазами Пети, автор связывает воедино мальчишескую свежую, красочную любовь к морю, к его тайнам с тем, что вносил в детскую жизнь исторический тысяча девятьсот пятый год! И как кстати оказывается тут всего одно (но какое емкое!) словечко «инсургенты», которым Петя — мальчик из интеллигентной семьи, прислушивающийся к разговорам взрослых, именует восставших матросов.

Так уже на первых страницах повести. Но так будет до самого ее конца в гармоническом слитном единстве.

Причем этот эффект тем поразительнее, чем точнее и глубже проникает автор в глубины детской психологии, детского восприятия мира. Вот мальчик Петя пьет из колодезной бадейки — казалось бы заурядное будничное событие! Но ведь пьет городской мальчик из бадейки деревенского колодца, пьет мальчик, немного книжник, фантазер с богатым воображением. Поэтому и бадейку он воспринимает уже так: «Бадейка изнутри обросла зеленой бородой тины. Что-то жуткое, почти колдовское было в этой бадейке и в этой тине. Что-то очень древнее, удельное, лесное, говорившее детскому воображению о водяной мельнице, колдуне-мельнику, омуте и царевне-лягушке». Деталь, повторяю, как будто бы и незначительная, а через нее мы заглядываем прямо в душу впечатлительного юного фантаста.

Мы не раз улыбаемся, следя за юными героями, порой и расхохочемся, ибо повествование так и искрится блестками доброго юмора. То Петя на палубе парохода изо всех сил пытается завязать разговор с помощником капитана, то не без тайного намерения поразить двух незнакомых, но прекрасных девочек громко поясняет своему брату, что прозвучит команда «Передний ход», а капитан, не вняв Петиной эрудиции, как раз дает команду: «Малый ход назад»... То совсем юный Павлик запрягает свою игрушечную Кудлатку в перевернутый стул и, неимоверно дудя в жестяную трубу, возит по коридору «похороны генерала Кондратенко»... Тут много смешных, причем, я бы даже сказал, очаровательно-смешных эпизодов, в самой авторской интонации так и светится улыбка. Но при всем этом мы все чувствуем до крайности серьезное отношение автора ко всему тому, чем живут его юные герои. И это одно из важных условий успеха всего замысла.

Автор до предела сосредоточен и деловит, описывая, как Петя кладет в первый ученический пенал такие удивительные вещи, как резинка со слоном, липка, растушевка и перышки: синие с тремя дырочками, «коссодо», «рондо», «восемьдесят шесть», «Пушкин» — с курчавой головой знаменитого писателя. Тем более он серьезен, когда обращается к вещам куда более сложным — описанию, как мальчик под влиянием споров взрослых впервые задумывается над понятиями «Россия», «царь», «свобода»... Поэтому в повести господствует пленительная иллюзия видения мира детскими глазами, причем во всей его трагической сложности.  

Видения не только глазами «умненького» Пети, но и его друга, мальчика из совсем иного социального круга — Гаврика. Голод ежедневно стучится в дверцу маленькой хибарки у моря, где живут Гаврик с дедушкой. И голод, и несправедливость, и опасность, и тяжкий труд. С этим сталкивается Гаврик повседневно. Многое из того, что для Пети — заурядная повседневность, для Гаврика — недостижимая мечта. Его детский мир суровее и строже.

И наблюдательность Гаврика несколько иного плана. Вот он размышляет о солдатах и неких аристократах среди них — писарях:

«Писаря одиноко и меланхолично сидели на железных койках у себя за решеткой и, сняв мундиры, тихонько наигрывали на гитарах. Были они в длинных брюках с высоким красным стеганым корсажем и в чистых сорочках с черным офицерским галстуком...

Писаря были неслыханно богаты. Гаврик собственными глазами видел, как однажды писарь ехал на извозчике».

Как всегда, у Катаева изображение вещно, красочно, зримо, пересыпано тонкой улыбкой. Но дальше, дальше, не забудьте, что писаря представлены глазами Гаврика и только иногда — в неожиданном сравнении, иронической усмешке с нами заговорит непосредственно сам автор.

«И все же, как ни странно, писаря были всего только «нижние чины». И Гаврик собственными глазами видел, как однажды на углу Пироговской и Куликова поля генерал с серебряными погонами бил писаря по зубам, крича грозным голосом:

— Как стоишь, каналья? Как-к с-с-стоишь?