Бельканто

– Он хочет поговорить с Роксаной о музыке, – сказал Гэн сначала по-японски, потом по-английски. Господин Хосокава и Роксана одновременно улыбнулись Федорову, который прижал к губам носовой платок, как будто собирался его съесть.

– Тогда я пойду поиграю в шахматы. – Господин Хосокава посмотрел на часы. – Мы должны сесть за партию в одиннадцать, так что я явлюсь не слишком рано.

– Я совершенно уверен, что у вас нет нужды нас покидать, – сказал Гэн.

– Но нет нужды и оставаться. – Господин Хосокава посмотрел на Роксану, и, несмотря на нежность, сквозившую в его взгляде, стало ясно, что решение он принял окончательно: он сейчас уйдет, он будет играть в шахматы, а она сможет посидеть с ними позже, если захочет. Они обменялись улыбками, и господин Хосокава вышел из кухни. В его походке чувствовалась удивительная легкость, какой Гэн раньше не замечал. Он шел с высоко поднятой головой. Свои уже пообносившиеся брюки и потерявшую свежесть рубашку он носил с удивительным достоинством.

– Ваш друг – потрясающий человек, – тихо сказала Роксана, устремив взор туда, где только что стоял господин Хосокава.

– Я тоже так думаю, – признался Гэн. Даже после объяснения Кармен он был озадачен происходящим. Взгляд, которым обменялись эти двое, он узнал. Гэн был влюблен, и это чувство оказалось для него настолько неожиданным, что молодой человек просто не мог понять, как другие способны испытывать нечто подобное. Исключением был лишь погруженный в поваренную книгу Симон Тибо. Шарф жены свешивался с плеча француза, как знамя. Все были в курсе, что Тибо влюблен.

Роксана подняла голову, чтобы охватить взглядом исполинскую фигуру Федорова. Придала лицу учтивое выражение. Приготовилась слушать дежурные комплименты и делать вид, будто ей интересно.

– Мистер Федоров, может быть, нам удобнее сесть в гостиной?

К столь прямому вопросу Федоров был не готов. Услышанное через переводчика его совершенно обескуражило, но, когда Гэн собрался повторить, он все-таки ответил:

– Мне удобно там, где удобно вам. Я с радостью поговорю с вами на кухне. Мне кажется, это замечательное помещение, в котором мне определенно следовало бы бывать почаще. – Вообще-то, как он ни доверял Лебедю и Березовскому, раскрыться лучше всего именно на кухне, где, кроме переводчика, нет никого, кто понимал бы русский или английский. Тут только металл иногда лязгает о столешницу да Тибо прищелкивает языком, вычитав что-то эдакое в поваренной книге – никто не подслушает, как в гостиной.

– Мне это помещение тоже кажется замечательным, – сказала Роксана. Она пила воду из стакана небольшими глоточками. Ее губы, вода… Федоров вздрогнул и отвернулся. Что же он собирался ей сказать? Не лучше ли было бы написать ей письмо? Гэн бы его перевел. Слова остаются словами, скажи их или напиши – все равно.

– Похоже, мне и вправду лучше присесть, – пробормотал Федоров.

Гэн уловил слабость в голосе Федорова, поспешил за стулом и еле успел подсунуть его под русского – колени у того уже подгибались. Гигант согнулся в три погибели с тяжелым вздохом, означавшим, очевидно, что всему конец.

– Господи! – воскликнула Роксана, склоняясь над ним. – Ему плохо? – Она схватила с ручки холодильника кухонное полотенце, намочила его из своего стакана, а затем приложила мягкую влажную ткань к розовому затылку русского. Ощутив прикосновение ее руки, тот тихо застонал.

– Вы не знаете, что с ним такое? – спросила она Гэна. – Когда он вошел, с ним как будто все было в порядке. А теперь – в точности, как Кристоф, та же бледность, то же полуобморочное состояние. Может, у него тоже диабет? Пощупайте его, он совсем холодный!

– Скажите мне, что она говорит, – прошептал Федоров снизу.

– Она спрашивает, что с вами, – перевел Гэн.

Наступило долгое молчание. Роксана начала ощупывать шею Федорова в поисках пульса.

– Скажите ей, что это любовь, – пробормотал русский.

– Любовь?

Федоров молча кивнул головой. У него была густая волнистая шевелюра, хотя и не совсем чистая. На висках уже проступала седина, но на макушке, которую как раз видели перед собой Роксана и Гэн, волосы оставались темными – волосами молодого человека.

– Раньше вы мне ни слова не говорили о любви! – воскликнул Гэн, чувствуя, что его обвели вокруг пальца. Ему было крайне неловко.

– Но я же не в вас влюблен, – пробормотал Федоров. – Почему я должен был говорить с вами о любви?

– Но я полагал, что меня пригласили сюда переводить совсем не это!

Неимоверным усилием Федоров заставил себя поднять голову. Лицо его приобрело какой-то устричный оттенок и сделалось от пота липким – тоже как устрица.

– А вы пришли сюда переводить только то, что считаете нужным? Погоду обсуждать прикажете?

С каких это пор вы решаете, что людям говорить друг другу, а чего не говорить?

Федоров был прав. Гэн должен был это признать. Личные чувства переводчика в данном случае значения не имели. Гэну ни в коем случае не следовало редактировать диалог. По большому счету ему не следовало даже вслушиваться.

– Прекрасно, – сказал он. По-русски очень легко казаться усталым. – В таком случае все прекрасно.