Белки в Центральном парке по понедельникам грустят

— Я как овдовела, Гортензия, потеряв сына.

— Да что он у тебя — за мужа был?

— Мы так хорошо жили вместе…

— Хорошо-то хорошо, но это ненормально. Лучше бы кувыркалась дальше с Оливером. Тебе это только на пользу. Вести половую жизнь, знаешь ли, уголовно ненаказуемо.

— Ох, Оливер… — Ширли снова со свистом втянула макаронину и пожала плечами. — Оливер — это отдельная проблема.

— У тебя куда ни кинь, везде проблемы!.. А вот Гэри говорил, что Оливер, наоборот, вполне пристойный мужик.

— Да я знаю. Просто…

Ширли снова вздохнула и втянула еще одну макаронину.

Гортензии хотелось ухватить ее за плечи и хорошенько встряхнуть.

— Ты так и будешь есть лапшу по одной?

— Я хочу понять в себе кое-что, в чем секрет…

— Что с тобой не так?

Ширли не отвечала.

— Я хочу понять, в чем секрет, — упрямо повторила она.

— Сделай что-нибудь с волосами, а то совсем уныло выглядят.

— Да если бы только волосы…

— Слушай, Ширли, возьми себя в руки! Черт знает что, ты и меня вгоняешь в тоску!

— Мне больше ничего не хочется…

— Ну так прыгай в Темзу!

— Представь себе, я об этом подумываю.

— Ну ладно, я пойду. Пока! Не люблю вариться в чужой хандре. К тому же, говорят, это заразно.

Ширли, казалось, едва расслышала. Она совершенно заплутала по своему лабиринту с тарелкой лапши в руках. Гортензия поднялась, положила на столик три фунта и отбыла. Ширли осталась сидеть на террасе, ковыряясь вилкой в тарелке.

Она смотрела Гортензии вслед: высокая, стройная, идет в своих розовых сандалиях плавной, покачивающейся походкой. Размахивает сумочкой, чтобы не подпустить какого-то нахала, — тот явно собирался подойти. Вдруг на плечи Гортензии легла рука Гэри. Его темная шевелюра склонилась к ее кудрям. Они зашагали прочь, голова к голове. Ширли вспомнилась кухонька в Курбевуа: она печет шоколадный пирог, а Гэри и Гортензия, еще совсем дети, забегают на кухню и облизывают миски и ложки. На окнах там висели короткие белые занавески, перетянутые в талии, стекла запотевали, в воздухе витал сладкий, теплый аромат сдобы, а по радио играли сонаты Моцарта. Они усаживались за стол бок о бок, — сколько им тогда было, лет по десять? Они приходили из школы, садились на кухне, Ширли повязывала им вокруг шеи полотенце и вручала каждому по миске с шоколадными разводами. В дело шли и язык, и пальцы, и кулаки, они перемазывались по уши… Ширли расплакалась. Горячие слезы текли по щекам, капали в китайскую лапшу, — слезы с горьким привкусом прошлого.

У Бекки и Филиппа завелось странное, но очень приятное обыкновение. Иногда вечерами она ждала его на кухне. Филипп входил, ерошил волосы и спрашивал:

— Что готовим сегодня?

Бекка сказала Анни, что теперь ужином она будет ведать сама. А у Анни будет время отдохнуть после обеда или повышивать салфеточки под тарелки, разноцветные, на однотонной скатерти очень красиво. Анни согласно кивала: ей и самой не очень-то хотелось вечером готовить. У нее отекали ноги, и она часто сидела, положив их на табуретку.

Бекка сама ходила в магазин или на рынок и раскладывала на столе овощи, мясо, рыбу, сыр, соленые огурцы, клубнику, черешню. Она составляла меню по кулинарной книге. Перебирала в голове самые причудливые варианты. Курица с клубникой? Кролик с брюквой? Морской язык с карамельно-шоколадной подливкой? А что такого? Грустно, когда в жизни день за днем одно и то же. А всего-то поменять пару вещей — и она снова улыбнется. В замке поворачивался ключ. Филипп кричал из прихожей: «Привет!» — расшнуровывал ботинки, снимал пиджак и галстук и облачался в старый свитер, который не жалко заляпать, и длинный фартук.

Он чистил и резал овощи, мыл, вынимал семечки, скреб, шинковал, мелко рубил, фаршировал, шпиговал, потрошил, ощипывал, ошпаривал, тушил, запекал, обмазывал, обдавал запекшуюся корочку уксусом, уваривал, сбивал, посыпал… И говорил.

Обо всем подряд. Иногда о себе. Бекка слушала, одновременно присматривая за продуктами и поглядывая в кулинарную книгу.

Они стряпали, и заправляла всем Бекка.

Филиппу вспоминалось детство. Просторная нормандская кухня, начищенные до блеска медные котлы, кастрюли на стене, старый кафель, на окнах — связки чеснока и лука, занавески в синюю и белую клетку… У него не было ни братьев, ни сестер. Он не отходил от кухарки Марселины. Она готовила и делала разную работу по дому.

Бекка доставала кухонные принадлежности, выставляла на стол муку, яйца, масло, петрушку, кабачки, баклажаны, острый перец, откупоривала бутылку растительного масла и заявляла, что готовить, в сущности, очень просто — это, мол, только французы устраивают из этого бог знает что. Филипп возражал: ни в одном другом языке не найти такого богатого кулинарного словаря, это настоящая лексическая ода кулинарному искусству, да-да, любезнейшая Бекка!..

— Та-та-та, — отвечала она, — брюква, вот вам и вся ода!

— А соус аврора? А грибиш? А равигот? А ремулад? А велюте? А эскабеш?..

Он мог бы еще долго перечислять, но Бекка в ответ бросала: «Кулебяка!» — и Филиппу крыть было нечем. В кулебяках он ничего не смыслил. Бекка торжествовала.