Белла Ахмадулина

Стена

Юрию Ковалю

Вид из окна: кирпичная стена.
Строки или палаты посетитель
стены моей пугается сперва.
Стена и взор, проснитесь и сойдитесь! —
я говорю, хоть мало я спала,
под утро неусыпностью пресытясь.

Двух розных зорь неутолима страсть,

и ночь её обходит стороною.
Пусть вам смешно, но такова же связь
меж мною и кирпичного стеною.
Больничного диковинкою став,
я не остерегаюсь быть смешною.

Стена моя, всё трудишься, корпишь

для цели хоть полезной, но не новой.
Скажи, какою ныне окропишь
мою бумагу мыслью пустяковой?
Как я люблю твой молодой кирпич
за тайный смысл его средневековый.

Стене присущ былых времён акцент.

Пред-родствен ей высокородный замок.
Вот я сижу: вельможа и аскет,
стены моей заносчивый хозяин.
Хочу об этом поболтать – но с кем?
Входил доцент, но он суров и занят.

Ещё и тем любезна мне стена,

что чётко окорачивает зренье.
Иначе мысль пространна, не стройна,
как пуха тополиного паренье.
А так – в её вперяюсь письмена
и списываю с них стихотворенье.

Но, если встать с кровати, сесть левей,

сидеть всю ночь, и усидеть подоле,
я вижу, как усердье тополей
мне шлёт моих же помыслов подобье,
я слышу близкий голос кораблей,
проведавший больничное подворье.

Стена – ревнива: ни щедрот, ни льгот.

Мгновенье – и ощерятся бойницы.
Она мне не показывает львов,
сто лет лежащих около больницы.
Чтоб мне не видеть их курчавых лбов,
встаёт меж нами с выраженьем львицы.

Тут наш разлад. Я этих львов люблю.

Всех, кто не лев, пускай берут завидки.
Иду ко львам, верней – ко льву и льву,
и глажу их чугунные загривки.
Потом стене подобострастно лгу,
что к ним ходила только из-за рифмы.

В том главное значение стены,

что скрыт за нею город сумасходный.
Он близко – только руку протяни.
Но есть препона совладать с охотой
иметь. Не возымей, а сотвори
всё надобное, властелин свободный.

Всё то, что взять могу и не беру:

дворцы разъединивший мост Дворцовый
(и Меньшиков опять не ко двору),
и Летний сад, и, с нежностью особой,
всех львов моих – я отдаю Петру.
Пусть наведёт порядок образцовый.

Потусторонний (не совсем иной —

застенный) мир меня ввергает в ужас.
Сегодня я прощаюсь со стеной,
перехожу из вымысла в насущность.
Стена твердит, что это бред ночной, —
не ей бы говорить, не мне бы слушать.

Здесь измышленья, книги и цветы

со мной следили дня и ночи смену
(с трудом – за неименьем темноты).
Стена, прощай. Поднять глаза не смею.
Преемник мой, как равнодушно ты,
как слепо будешь видеть эту стену.

Июнь 1984

Ленинград

Побережье

Льву Копелеву