Белла Ахмадулина

Пока черёмухи влиянье
на ум – за ум я приняла,
что сотворим – она ли, я ли —
в сей месяц май, сего числа?

Души просторную покорность

я навязала ей взамен
отчизн откосов и околиц,
кладбищ и монастырских стен.

Всё то, что целая окрестность

вдыхает, – я берусь вдохнуть.
Дай задохнуться, дай воскреснуть
и умереть – дай что-нибудь.

Владей – я не тесней округи,

не бойся – я странней людей,
возьми меня в рабы иль в други
или в овраги – и владей.

Какой мне вымысел надышишь?

Свободная повелевать,
что сочинишь и что напишешь
моей рукой в мою тетрадь?

К утру посмотрим – а покуда

окуривай мои углы.
В средине замкнутого круга —
любовь или канун любви.

Нет у тебя другого знанья:

для вечных наущений двух,
для упованья и терзанья
цветёт твой болетворный дух.

Уже ты насылаешь птицу,

чьё имя в тайне сохраню,
что не снисходит к очевидцу,
чей голос не сплошной сравню

с обрывом сердца, с ожиданьем

соседней бездны на краю,
для пробы, с любопытством дальним,
на миг втянувшей жизнь мою

и отпустившей, – ей не надо

того, чему не вышел срок.
Но вот её привет из сада
донёсся, искусил и смолк.

Во что, черёмуха, играем —

я помню, знаю, что творим.
Уж я томлюсь недомоганьем
всемирно-сущим – как своим.

Твой запах – вкрадчивая сводня, —

луна и птицы ведовство
твердят, что именно сегодня,
немедленно… но что? Да всё!

Вся жизнь, всё разрыванье сердца —

сейчас, не припасая впрок.
Двух зорь сплочённое соседство
теснит мой заповедный срок.

Но пагубою приворота

уста я напитаю чьи?
Нет гостя, кроме самолёта
в необитаемой ночи.

Продлится за моею шторой

запинка быстрых двух огней,
та доля вечности, которой
довольно выдумке моей.

Что Паршино ему, Пачёво,

Ладыжино, Алекино?
Но сердце лётчика ночного
уже любить обречено

свет неразборчивый. Отныне

он станет волен, странен, дик.
Его отринут все родные.
Он углубится в чтенье книг.

Помолвку разорвёт, в отставку

подаст – нельзя! – тогда в Чечню,
в конец недоуменья, в схватку,
под пулю, неизвестно чью.

Любым испытано, как властно

влечёт нас островерхий снег.
Но сумрачный прищур Кавказа
мирволит нам в наш скушный век.

Его пошлют, но в санаторий.

Печаль, печаль. Наверняка
от лютой мирности снотворной
он станет пить. Тоска, тоска.

Нет, жаль мне лётчика. Движеньем

давай займём его другим.
Спасём, повысим в чине, женим,
но прежде – разминёмся с ним.

Черёмуха, на эти шутки

не жаль растраты бытия.
Светает. Как за эти сутки
осунулись и ты, и я.

Слабеет дух твой чудотворный.

Как трогательно лепестки
в твой день предсмертный, в твой четвертый
на эти падают стихи.

Весной, в твоих оврагах отчих,

не знаю: свидимся ль опять?
Несётся невредимый лётчик
ночного измышленья вспять.

Пошли ему не ведать муи.

А мне? Дыханья перебой
привносит птица в грусть разлуки
с тобой, и только ли с тобой?

Дай что-нибудь! Дай обещанья!

Дай не принять мой час ночной
за репетицию прощанья
со всем, что так любимо мной.

20-е дни мая 1981

Таруса