Белла Ахмадулина

Какому ни предамся краю
для ловли дум, для траты дней, —
всегда в одну игру играю
и много мне веселья в ней.

Я знаю: скрыта шаловливость

в природе и в уме вещей.
Лишь недогадливый ленивец
не зван соотноситься с ней.

Люблю я всякого предмета

притворно-благонравный вид.
Как он ведёт себя примерно,
как упоительно хитрит!

Так быстрый взор смолянки нежной

из-под опущенных ресниц
сверкнёт – и старец многогрешный
грудь в орденах перекрестит.

Как всё ребячливо на свете!

Все вещества и существа,
как в угол вдвинутые дети,
понуро жаждут озорства.

Заметят, что на них воззрилась

любовь – восторгов и щедрот
не счесть! И бытия взаимность —
сродни щенку иль сам щенок.

Совсем я сбилась с панталыку!

Рука моя иль чья-нибудь
пускай потреплет по затылку
меня, чтоб мысль ему вернуть.

Не образумив мой загривок,

вид из окна – вошёл в окно,
и тварей утвари игривой
его вторженье развлекло.

Того оспорю неужели,

чьё имя губы утаят?
От мысли станет стих тяжеле,
пусть остаётся глуповат.

Пусть будет вовсе глуп и волен.

Ко мне утратив интерес,
рассудок белой ночью болен.
Что делать? Обойдёмся без.

Начнём: мне том в больницу прислан.

Поскольку принято капризам
возлегших на её кровать
подобострастно потакать,
по усмотренью доброты
ему сопутствуют цветы.

Один в палате обыватель:

сам сочинит и сам прочтёт.
От сочинителя читатель
спешит узнать: разгадка в чём?

Скажу ему, во что играю.

Я том заветный открываю,
смеюсь и подношу цветок
стихотворению «Цветок».

О, сколько раз всё это было:

и там, где в милый мне овраг
я за черёмухой ходила
или ходила просто так,

и в робкой роще подмосковной,

и на холмах вблизи Оки —
насильный, мною не искомый,
накрапывал пунктир строки.

То мой, то данный мне читальней,

то снятый с полки у друзей,
брала я том для страсти тайной,
для прочной прихоти моей.

Подснежники и медуницы

и всё, что им вослед растёт,
привыкли съединять страницы
с произрастаньем милых строк.

В материальности материй

не сведущий – один цветок
мертворождённость иммортелей
непринуждённо превозмог.

Мы знаем, что в лесу иль в поле,

когда – не знаем, он возрос.
Но сколько выросших в неволе
ему я посвятила роз.

Я разоряла их багряность,

жалеючи, рукой своей.
Когда мороз – какая радость
сказать: «возьми её скорей».

Так в этом мире беззащитном,

на трагедийных берегах,
моим обмолвкам и ошибкам
я предаюсь с цветком в руках.

И рада я, что в стольких книгах

останутся мои цветы,
что я повинна только в играх,
что не черны мои черты,

что розу не отдавший вазе,

еще не сущий аноним
продлит неутолимость связи
того цветка с цветком иным.

За это – столько упоений,

и две зари в одном окне,
и весел тот, чей бодрый гений
всегда был милостив ко мне.

Июнь 1984

Ленинград