Белла Ахмадулина. Любовь – дело тяжелое!

Она не зря так подробно описывала свои мысли, чувства, ощущения от этого поступка бывших приятелей. Ведь и ей давали это письмо на подпись. Но она не подписала. А потом смотрела на окружающих, на людей, с которыми вместе училась, дружила, и думала: почему они подписали? И не просто думала, а анализировала, пыталась заглянуть в их души, понять, что ими двигало. А поняв, не стала осуждать. Страх – вот что было в то время бичом общества. Люди росли в страхе и не могли от него избавиться, даже когда страна со скрипом стала меняться и эпоха репрессий осталась позади. Хотя далеко ли позади? Травля Пастернака началась, когда со знаменитого «дела врачей» прошло всего пять лет, и все хорошо помнили, чем может обернуться непослушание.

Ахмадулина признавалась, что этот всеобщий страх был не чужд и ей тоже. Как-то ночью, после того как она отказалась подписывать письмо против Пастернака и ей уже пригрозили всеми карами небесными, начиная с исключения из института и заканчивая смутным призраком лагерей, около ее дома остановился автомобиль. И ей стало страшно. «Я испугалась, – признавалась она, – потому что у меня была моя любимая собака, которая и была куплена на тот первый гонорар. Он долго со мной жил, и это навсегда оставалось и сейчас моей осталось трагедией – мысли об этой собаке. Вот я подумала, как он испугается, я подумала, что это за мной пришли».

«За мной пришли» – страшные слова, которые сейчас уже не несут той смысловой нагрузки, что в 50-е годы. Но тогда это был ночной кошмар любого человека. Страшные истории о том, как по ночам у дома останавливается черный автомобиль, туда сажают человека, и больше он никогда не возвращается, даже не обсуждались на кухне. Об этом вообще лишний раз не говорили. Просто все знали, что так бывало, а значит, может случиться и с ними.

Но страхи Ахмадулиной оказались напрасны, это были как раз Панкратов с Харабаровым, которые хотели с ней поговорить и, видимо, как-то объяснить свой поступок. Но это было бесполезно – она уже все для себя решила. «Они пришли и с каким-то таинственным видом, – говорила она, – потому что они не могли впрямую оправдаться, а я как-то и не желала слышать оправданий. В общем, мне навсегда, на всю жизнь, они стали совершенно чужими людьми. Но про себя я думала, потом я думала, что они не могли по-другому, я жалела, я понимала, что их исключат из института, возьмут в армию, они бездомные, сироты, но… Мне было как-то иначе. Их очень искушали, а меня – нет…»

Я постоянно чувствую свою соотнесенность с миром и явью, к которой мне особенно мучительно приспосабливаться, даже по сравнению с другими поэтами. Абстрагироваться от внешних событий? Нет, у меня нет такой возможности.

Сейчас, когда я в опале, мне особенно трудно, но с другой стороны – я надеюсь, что обрету для себя нечто в связи с этой опалой. Поэт должен постоянно спрашивать: совершенно ли ты готов на муку? А иначе тебя сотрут или подстригут, как газон. У великих поэтов – Мандельштама, Пастернака, Цветаевой, Ахматовой – был этот дар. Конечно, в какой-то степени время и среда предопределили их стойкость. Их детство протекало в эпоху, благодатную для воспитания ума и характера. Для них невозможно было поступиться своим талантом, своими принципами. Им нельзя было предложить выбор: спокойное существование или дыба. Но тех, кто пришли за ними, кто воспитан был в другую эпоху, уже было гораздо легче искусить. Ведь что важно: человека можно испытать любыми несчастьями, страданиями, и он останется верным себе. Но куда тяжелее испытания благоденствием. Я знаю многих людей, которые с честью вышли из испытания тяготами, но не выдержали испытания похвалами или благополучием. Это самое опасное.