Белла Ахмадулина. Любовь – дело тяжелое!

Я понял, что негаданное свершилось, лишь когда она запрыгала передо мной моим черным придурком-псом с мохнатой мордой и шерстью, как пальмовый войлок; когда она заговорила со мной тихим, загробным голосом моего шофера; когда кофе и поджаренный хлеб оказались с привкусом ее; когда лицо ее впечаталось во всё, что меня окружало.

Она воплотилась во всех мужчин и во всех животных, во все вещи и во все явления. Но, умница, она никогда не воплощалась в молодых женщин, поэтому я их словно и не видел. Я жил в мире, населенном добрыми мужчинами, прекрасными старухами, детьми и животными, чудесными вещами, в мире, достигшем совершенства восходов и закатов, рассветов и сумерек, дождей и снегопадов, и где не было ни одного юного женского лица. Я не удивлялся и не жалел об этом. Я жил в мире, бесконечно щедро и полно населенном одною ею. Я был схвачен, но поначалу еще барахтался, еще цеплялся за то единственное, что всегда мог противопоставить хаосу в себе и вне себя, за свой твердый рабочий распорядок. Но и это полетело к черту».

Посмертно изданный «Дневник» Юрия Нагибина вызвал настоящий скандал в литературном мире. Такое о своей личной жизни и тем более о живущих и здравствующих людях мало кто решался опубликовать. Евгений Евтушенко отозвался на это в 2005 году строками стихотворения «Белла Первая»:

Он любил тебя, мрачно ревнуя,
И, пером самолюбье скребя,
Написал свою книгу больную,
Где налгал на тебя и себя.

Что же такое было в этом дневнике, вызвавшем столь бурную реакцию? «Нагибин успел перед смертью сдать в печать свой дневник, где вывел Беллу Ахатовну под неслучайным псевдонимом Гелла, – вспоминал Дмитрий Быков, – и мы узнали о перипетиях их бурного романа… И хотя в дневнике Нагибина полно жутких, запредельно откровенных подробностей… пьяная, полубезумная, поневоле порочная Гелла у Нагибина – неотразимо привлекательна, даже когда невыносима…

Гелла – это не только созвучное Белле имя. Гелла – подруга Воланда, и судя по содержанию «Дневника» Юрия Нагибина, как мне кажется, «московские» страницы «Мастера и Маргариты» вызывали в воображении Юрия Марковича некие параллели».

Как у Евтушенко страницы автобиографии, посвященные Белле Ахмадулиной и их любви, похожи на стихи в прозе, так и у Нагибина это не просто записи в дневнике, это роман, «песнь песней царя Соломона», выплеснутая на бумагу откровенная страсть:

«Меня вызвали в Ленинград. Мы уговорились, что она приедет ко мне, но перед самым моим отъездом поссорились. И всё же, я верил, что она приедет ко мне. Когда поезд отошел от перрона, я запер дверь купе, в котором был один, и начал молиться. Последние годы я обременял Бога только маленькими поручениями: «сделай так, чтобы в коробке осталась хоть одна негорелая спичка», «сделай так, чтобы бензина хватило до дачи», «сделай так, чтобы мне подали карский шашлык»… Давно прошло то время, когда я вымаливал людям, животным и растениям долголетье, счастье, прочность, когда я был наместником Бога и смело ходатайствовал перед Ним за всех маленьких на земле. У меня не убавилось веры в Бога, убавилась лишь вера в его всемогущество. Я бы не стал молиться, если бы не знал, что она приедет. Я верил в нее, и просил Бога не о многом: только помочь, только проследить, чтобы случайное недоразумение не помешало ей. «Миленький Боженька, сделай, чтобы она достала билет на завтра! Миленький, любименький Боженька, сделай, чтобы она достала билет на «Красную стрелу», на «Стрелу», не на дизель, одно мягкое место в «Стреле» даруй ей, милый Боженька!.. И чтобы она не опоздала на поезд, прошу тебя, миленький, любимый Боженька!.. Пусть дежурит Володя Готвальд, миленький Боженька, тогда такси придет вовремя, сделай, чтобы дежурил Володя Готвальд!»…

Она думала, что я не ждал ее. А я так ждал, и так готовился! Самое трудное было не позвонить, не дать ей этот единственный шанс к неприезду. Я принял меры и вечером предоставил свой номер двум подонкам и двум проституткам. Пока они пили, бесчинствовали и по очереди бегали в ванну, я сидел у телефона и щемяще чувствовал поэтичность черного лакированного ящика с черным, некрасиво извивающимся шнуром. Он через минуту мог дать мне ее голос. А этого нельзя, нельзя подсказывать судьбе. Ты приедешь, обязательно приедешь, если я буду тих, нем и покорен твоему выбору, твоему решению. Ровно в полночь телефон потерял свою власть надо мной, ты была в пути.