Белла Ахмадулина. Любовь – дело тяжелое!

Сказать-то он действительно сказал, но судя по дневнику, даже после всего случившегося выдирал он Ахмадулину из сердца с кровью. Тон его записей меняется от ненависти к жалости, от страсти к тоске, он жалеет и себя, и ее, и прошлое и их несбывшееся будущее. И даже заметно, что его не оставляла мысль, вдруг это не конец, и еще можно все вернуть: «Я расстался с Геллой. Даже если когда-нибудь мы вновь сойдемся, это будет не та Гелла, которую я сперва любил, потом любил и жалел, наконец любил, жалел и ненавидел. Вернуться может лишь другая, похожая на нее женщина, но какой бы эта женщина ни оказалась, она всё равно будет хуже».

Мелькает в дневнике и упоминание о том, как все-таки эта история, о которой ни сам Нагибин, ни тем более Ахмадулина не стремились кому-либо рассказывать, вышла на свет божий. После разрыва он, естественно, быстро нашел себе новую женщину, с которой пытался излечиться от нездоровой страсти к бывшей жене, да и залечить израненное самолюбие. Но попытка оказалась неудачной.

Во-первых, в богемных кругах его новую подругу не приняли – частично потому что Нагибина и так многие осуждали за то, что он выгнал из дома такую необыкновенную и талантливую поэтессу, как Ахмадулина (то, что он выгнал ее не как поэтессу, а как жену, не все соглашались принимать в расчет), а частично за то, что она в отличие от Ахмадулиной была не совсем их круга, и в ней видели только расчетливую охотницу за богатым и знаменитым писателем.

Но это Нагибин бы пережил, он был достаточно сильной личностью, чтобы не обращать внимания на мнение посторонних. Но новая подруга злила и его самого. «Конечно, меня раздражали ее бестактности в отношении Геллы, вернее, в отношении меня в связи с Геллой, – вспоминал он. – Но вместе с тем это помогало мне побороть смертную тоску о Гелле. Я злился, а злость излечивает. И если б не Алла, я, верно, не порвал бы с ней даже после ее последнего, крайне неудачного и вульгарного рассказа о Геллином романе. И все же, она стала мне неприятна и вне связи с Аллой. Она причиняла мне боль и унижение своими бесконечными рассказами о Геллиной непорядочности, и в глубине души я знал, что когда-нибудь отомщу ей за это. Здесь я верен себе, ведь я почти всегда заставлял платить по счету. Мою боль, мою печаль, мое отчаяние она отравила унизительностью обмана, открыв его во всем объеме. Она превратила трагедию в фарс. Слишком уж она торопилась разделаться с памятью о Гелле».

Вероятно это и был основной источник, из которого все знакомые Ахмадулиной и Нагибина узнали подробности их разрыва.

А тон дневника Нагибина постепенно становится все печальнее: «Завтра иду разводиться с Геллой. Получил стихи, написанные ею о нашем расставании. Стихи хорошие, грустные, очень естественные. Вот так и уместилась жизнь между двумя стихотворениями: «В рубашке белой и стерильной» и «Прощай, прощай, со лба сотру воспоминанье». Но это не наша с ней жизнь, это вся моя жизнь, ибо то, что было прежде, – лишь вступление, а что стало после – эпилог, который недолго продлится».

И на следующий день: «Сегодня ходил разводиться с Геллой. Она, все-таки, очень литературный человек, до мозга костей литературный. Я чувствовал, как она готовит стихотворение из нашей встречи-расставания. Тут была совершенная подлинность поэтического переживания, но не было подлинности человеческой. Говоря о своей жизни, Гелла несколькими штрихами нарисовала прелестный образ бедного домика, под кровом которого невесть как собрались малые, жалкие существа: выгнанный хозяевами кудлатый пес, зеленые попугайчики, случайно залетевшие из Африки, брошенная матерью девчушка, наконец, сама Гелла, оставленная мною. Последнее не говорилось впрямую, но подразумевалось в общем образном строе. И всё это бедное маленькое стадо не хочет умирать, цепляется за жизнь из последних силёнок, жадно открывает голодные ротики, требуя зернышек. Хрупкая семейка, которую ничего не стоит раздавить одним пальцем. Но ведь там, среди этих беззащитных существ, имеется и весьма защищенное существо – проныра К., умеющий отлично обделывать свои второсортные литературные делишки. Вот в чем ложь или, вернее, литературность Геллиного поведения. Я-то был по-настоящему взволнован, хотя и не изображал казанского сироту. Основа нашего с ней чудовищного неравенства заключалась в том, что я был для нее предметом литературы, она же была моей кровью».

Семья и быт

Ане