Белла Ахмадулина

Так бел, что опаляет веки,
кратчайшей ночи долгий день,
и белоручкам белошвейки
прощают молодую лень.

Оборок, складок, кружев, рюшей

сегодня праздник выпускной
и расставанья срок горючий
моей черёмухи со мной.

В ночи девичьей, хороводной

есть болетворная тоска.
Её, заботой хлороформной,
туманят действия цветка.

Воскликнет кто-то: знаем, знаем!

Приелся этот ритуал!
Но всех поэтов всех избранниц
кто не хулил, не ревновал?

Нет никого для восклицаний:

такую я сыскала глушь,
что слышно, как, гонимый цаплей,
в расщелину уходит уж.

Как плавно выступала пава,

пока была её пора! —
опалом пагубным всплывала
и Анной Павловой плыла.

Ещё ей рукоплещут ложи,

еще влюблён в нее бинокль —
есть время вымолвить: о Боже! —
нет черт в её лице больном.

Осталась крайность славы: тризна.

Растенье свой триумф снесло,
как знаменитая артистка, —
скоропостижно и светло.

Есть у меня чулан фатальный.

Его окно темнит скала.
Там долго гроб стоял хрустальный,
и в нём черёмуха спала.

Давно в округе обгорело,

быльём зелёным поросло
её родительское древо
и всё недальнее родство.

Уж примерялись банты бала.

Пылали щёки выпускниц.
Красавица не открывала
дремотно-приторных ресниц.

Пеклась о ней скалы дремучесть

всё каменистей, всё лесней.
Но я, любя её и мучась, —
не королевич Елисей.

И главной ночью длинно-белой,

вблизи неутолимых глаз,
с печальной грацией несмелой
царевна смерти предалась.

С неизъяснимою тоскою,

словно былую жизнь мою,
я прах её своей рукою
горы подножью отдаю.

– Ещё одно настало лето, —

сказала девочка со сна.
Я ей заметила на это:
– Еще одна прошла весна.

Но жизнь свежа и беспощадна:

в черёмухи прощальный день
глаз безутешный – мрачно, жадно
успел воззриться на сирень.

21–22 июня 1985

Сортавала

«Лишь июнь сортавальские воды согрел…»