Беллини

«Известие о смерти бедной Маддалены, — ответил он другу, — бесконечно огорчило меня, и видишь, как получается: когда я перестал любить Джудитту, то не плакал, пи одной слезы не проронил — ее поведение не оставило в моей душе места для какого бы то ни было уныния. Но узнав горестную весть про Маддалену и прочитав стихи, которые ты положил на музыку, я горько расплакался, так что, видишь, мое сердце все еще способно страдать…» Благословенны эти слезы, омывшие его душу и вновь принесшие ему ощущение блаженства, какое он испытал, когда впервые увидел Маддалену. Теперь он хочет поговорить с ней — как бы ответить на ее просьбу, высказанную в романсе, сочиненном Флоримо.

«Уговори автора «Двух надежд» написать для меня стихотворение, столь же проникнутое добротой и нежностью, что и его стихи для Маддалены, и я положу его на музыку. Видишь, я с удовольствием повинуюсь твоему желанию написать мою песнь, посвященную ее памяти. Пусть это будет ответ на «Две надежды», конечно, нежный ответ — как будто я беседую с ее преданной душой!»

Он словно хотел возобновить с любимой девушкой беседы, какие были у них прежде, в полумраке гостиной в стиле рококо. Но разговор этот он поведет на языке, с помощью которого умел выражать свою душу. Речь его Маддалена понимала при жизни, и теперь оценить ее могла только «прекрасная душа» девушки. Словом, он будет говорить с ней на языке музыки.

XXXIV В ОЖИДАНИИ КОНТРАКТА

Почти все лето 1835 года Беллини провел в подавленном состоянии. Возможно, из-за того, что так и не мог начать переговоры с дирекцией Гранд-опера — все еще откладывалось назначение нового директора, а может быть, потому, что у него не имелось работы. Вдобавок ко всему он был не при деньгах. Тех небольших процентов, какие он начал получать с капитала, вложенного в знаменитые испанские акции, оказалось недостаточно.

Беллини распорядился продать мебель из своей миланской квартиры и попросил синьору Джудитту Турина вернуть деньги, которые одалживал ей, но смог получить лишь несколько тысяч лир, так как продать удалось не всю мебель, а синьора Турина не могла отдать долг сполна, потому что ожидала, пока муж пришлет ей сумму, определенную законом на ее содержание. Это были, можно сказать, падежные деньги, сомневаться, что их вернут, не приходилось, но в данный момент Беллини предпочел бы иметь их в своем кармане.

Живя в уединении на вилле в Пюто, он, без сомнения, немало времени уделял своим повседневным занятиям, и, похоже, именно этим летом написал две камерные арии «Забвение» и «Мечта детства». В последней арии некоторые биографы узнают романс, написанный в память о Маддалене Фумароли на стихи, присланные Флоримэ. Однако тот утверждает, что стихотворение, сочиненное Морелли, «не прибыло вовремя к Беллини». Несомненно, что тогда же композитор создал два Канона. Один для двух голосов — сопрано и контральто (или тенор и бас) с фортепиано — в альбом Керубини, другой — четырехголосный по просьбе пианиста Циммермана (он помечен 15 августа и фактически является последним сочинением Беллини).

Однако плохое настроение музыканта, а может быть, болезнь, меланхолия или печаль явно ощущается в этих предсмертных произведениях. При всей контрапунктической изощренности музыки слова довольно грустные, а мысли выглядят нравоучительными сентенциями. Вот, к примеру, стихи Канона, посвященного Керубини:

С бледных, страдальческих щек,
Из онемевших глаз
Льется немая печаль —
Любовь покидает нас.

Перечитывая сегодня эти стихи, мало кто не поддастся желанию видеть в них романтические прозрения или печальные предчувствия. Но даже самый бесхитростный из читателей не может не задаться вопросом: почему Беллини выбрал именно эти слова?

Беллини чувствовал себя одиноким.

Несмотря на то, что он продолжал бывать на приемах, на обедах и званых вечерах, где его окружали поклонники и друзья (а он с полным правом мог утверждать: «Россини по-прежнему мой близкий друг»), Беллини чувствовал, что ему не хватает кого-то, кому он мог бы открыть сердце, поведать свои замыслы, теснящие его голову. Письма той поры отражают непрестанное кипение мыслей, идей, надежд, которые мечутся в мозгу, точно в лихорадочном бреду, и он бросает их на бумагу как придется, не контролируя, словно рука с трудом поспевает за ними.