Беллинсгаузен

Вскоре после подписания Тильзитского договора он заявил Талейрану, что его надежда на Турцию шатается и начинает рушиться. Тут же он поручил командующему Далматской армией Мармону изучить вопрос, что могут дать восточные провинции турок для европейской державы, которая бы ими завладела, и составить записку о средствах, необходимых для завоевания этой области. Секретарь напомнил Наполеону, что Россия тоже хочет овладеть ею. Наполеон воскликнул: «Отдать Константинополь России? Никогда! Ведь это мировая империя!»

Позднее в своих «Мемуарах» Талейран писал: «Инструкции, полученные мною, указывали, что я не должен был допустить внесения в договор ничего, что касалось бы раздела Оттоманской империи и даже будущей судьбы Валахской и Молдавской провинций, я точно их выполнил. Таким образом, Наполеон сохранил свободу, в то время как императора Александра он оплёл всевозможными обещаниями».

Но и царь оказался не таким наивным, как поначалу подумалось Бонапарту. Непривычный к недоумениям, Наполеон послал наблюдать за Александром Рене Савари. Ранее посол служил в тайной полиции, а перед своим назначением в Россию получил чин бригадного генерала. Савари обладал чувством природного сыщика, однако в Петербург он попал, как в карантин. Русские, переживая позор Тильзита, сторонились его. Высший свет повернулся к нему спиной. На тридцать визитов, нанесённых им русским сановникам, ему ответили двумя. А один гвардейский офицер дал денег лихачу-извозчику, чтобы тот зацепил и опрокинул карету «проклятого француза». Савари, по собственным словам, всюду наталкивался на молчание, граничащее с оцепенением. Это была ненависть, но не к Франции, а к императору французов. С той неприязнью встретили русские и графа Коленкура, сменившего Савари. Война с Наполеоном закончилась на полях сражений, но продолжалась в русских умах. Да и царь, с одной стороны, восхищался военным гением Наполеона, его способностями и умением работать, с другой — таил в душе досаду за свои поражения. Он произносил комплименты, но не вкладывал в них искренности. В нём уживались восхищение и злая обида. Он был побеждён и хотел выиграть время, чтобы восстановить Военные силы и в конце концов нанести противнику поражение.

8

Добравшись до Кронштадта, Фаддей нашёл стоявший на рейде фрегат «Тихвинская Богородица», нанял лодку и скоро предстал перед капитаном Силиным. Новый начальник оказался человеком крупным, тучным, с хитрыми глазами и ртом бантиком, как у пескаря. Узнав, что Фаддей явился прямо с дороги, Артемий Дмитриевич всплеснул руками:

   — Да пошто спешили, будто на пожар?!

   — Привык исполнять приказ точно и в срок.

   — Это Ханыков, как всегда, порет горячку... Ну, раз уж прибыли на корабль, то велите вахтенным парную нагреть, а к вечеру милости прошу ко мне на чай.

   — Благодарю, ваше высокоблагородие.

   — В приватной беседе зовите по имени-отчеству. Не люблю, знаете ли, чтоб лбом колотились.

   — Спасибо, Артемий Дмитриевич, — улыбнулся Фаддей, поняв, что Силин — дядька добрый, по годам ровесник командующему эскадрой, возможно, однокашник, хотя и отстал в чине.

Под парную на фрегате была приспособлена просторная каюта в трюме на корме, обитая чисто выструганными осиновыми досками. Матрос окатил трёхъярусные полки кипятком из шайки, внёс две жаровни с углями. Скоро в парной стало жарко, как в настоящей деревенской бане. В густой завесе пара появился ещё кто-то. Матрос в кожаном переднике запарил два берёзовых веника, прокалил их над угольями и начал поочерёдно хлестать и Фаддея, и того, кто уместился на самом верху. По довольным вскрикам и оханью Фаддей узнал Силина.

   — Это вы, Артемий Дмитриевич? — крикнул он снизу.

   — Не утерпел, хотя вчерась парился.

   — Хорошо, вижу, устроились, — похвалил капитана Фаддей.

   — То ли ещё увидите, — пообещал Силин загадочно.

Матрос несколько раз менял жаровни, Фаддей и Силин выскакивали в предбанник, окатывались холодной водой и снова ныряли в раскалённое нутро парилки. Фаддей заметил, что капитан вовсе не оброс жиром — за тучность он принял необычно развитую мускулатуру, как у циркового борца-тяжеловеса. Хотя Силину было за пятьдесят, на теле не виднелось ни одной дряблой морщинки, ни единого изъяна, появившегося к старости. Видно, за собственным здоровьем капитан следил так же ревностно, как и за кораблём, на котором с первого неё взгляда чувствовался порядок.

Когда разомлевшие, закутанные в простыни, они пили ядрёный квас с хреном, Силин сообщил, что, кроме вахты, вся команда сейчас на берегу, соберётся к вечерней поверке, а пока он хотел бы покороче, не оглядываясь на служебные бумаги и отзывы начальства, познакомиться со своим старшим помощником. Беллинсгаузен рассказал о службе. У него получалось, будто всё катилось само собой, исполнял обязанности по уставу, от грехов вроде Бог миловал, геройских поступков не совершал, в сражениях больших не участвовал, даже не знает, как поведёт себя в настоящем бою.