Белое братство

Я только потом, дурак, понял, почему «законникам» детей иметь нельзя. Чтобы не иметь уязвимого места. Почему сразу не подумал, когда она сказала, что беременна? Мог ведь догадаться, к чему дело. Я хоть законником становиться не собирался, но уязвимость была не по мне. Не должно было быть у меня этой ахиллесовой пяты. Не понимал я даже не того, как с этим жить, а как это пережить, тот момент, когда щемило. Такая вот история.

Стрельников снова приложился к склянке со спиртом, отдышался, слегка повернул голову в сторону Погодина и украдкой посмотрел на него слезящимся глазом.

– Ты думаешь, значит для меня что-нибудь после этого смерть узкоглазого гида или водителя? Нет, Мирослав, ничего не значит. Все равно, что до ветру сходить. А вот отправлять тебя к праотцам мне бы не хотелось. Я способен на это, но мне это дастся нелегко. Ну, что ты смотришь на меня? Конечно, я могу тебя убить. Я после Андрея кого угодно могу убить. Черту достаточно переступить раз, и мир вокруг меняется, сразу или постепенно, и человек меняется. Как будто переходит из одной реальности в другую, и все, что осталось за четой, отдаляется, бледнеет, а потом исчезает. Я таких черт миновал много, а ты еще нет. Поэтому я не рассчитываю, что ты сходу поймешь меня и примешь. Но ты рос у меня на глазах в постоянной, почти сыновней близости. И я видел, что ты другой. Я видел, что твои синие глаза далеко не всегда излучают мягкое свечение. Иногда они превращаются в омуты с ледяной, жесткой водой. Ты можешь стать хозяином жизни, ты можешь высвободить свое звериное первоестество. И я полагаю, что, когда ты откроешь его в себе, вполне может статься, что мы с тобой одной породы.

Погодин молчал.

– Сейчас я принесу эти тела в жертву духам. Хочешь поучаствовать?

– Нет.

– Ты, наверное, устал. Девять часов безмятежного сна. Хочешь?

Стрельников повертел перед Мирославом инъекционным пистолетом.

– Хочу, – бесцветным голосом ответил Погодин.

Глава 20

Проснувшись рядом со Светой этим утром, Вадим Сигизмундович поймал себя на том, что испытывает стеснение и неловкость. Конечно, он уже много месяцев просыпался с ней в одной постели, ничего нового и непривычного в самой ситуации не было. Но что-то будто изменилось в нем за ночь. Или нет, не за ночь, за последние дни. Он сам пока не понимал, что именно, но, проснувшись, с пронзительной ясностью ощутил, что сейчас рядом с ним в одной кровати лежит совершенно чужая ему женщина, которая сама не знает, насколько они посторонние друг другу. Успенский теперь знал это наверняка, и потому ее нагота, близость и сонная безмятежность отзывались в нем неприятным чувством, будто он не имеет морального права присутствовать в столь интимном эпизоде ее жизни.

Их ночное совокупление не было актом любви, близости. Оно скорей походило на спаривание двух людей, чье сознание на время затуманилось алкоголем или чем похуже, искажающим реальность и мысли. После такой ночи случайные любовники просыпаются трезвыми, с трудом и стыдом вспоминая, какая дурь уложила их под одно одеяло. Не отрывая головы от подушки, он смотрел не до конца еще прояснившимся зрением на ее белокожее, мягкотелое предплечье в непосредственной близости от своего лица, рельефную плоскость спины с проталиной позвонков, спутанные каштановые пряди, и испытывал именно это чувство – абсолютной непричастности к ее жизни и к ней самой. И от вдруг осознанной чуждости, сквозь неловкость и отторжение, настойчиво пробивалось новое для Успенского чувство – чувство свободы.

Он осторожно, чтобы не потревожить ее сна, встал с кровати, отвел в сторону белую газовую штору и скользнул на балкон. Глядя с девятого этажа поверх мозаики крыш на город и небо, подернутое убористой рябью облаков, он вдыхал полной грудью, будто глубокие вдохи могли питать новоявленное радостное чувство, как влага хрупкий росток. С каждым вдохом оно действительно росло и ширилось в груди, в какой-то момент став настолько объемным, что Успенскому захотелось раскинуть руки и прокричать во все горло: «Я свободен!» Порыв оказался таким сильным и воодушевляющим, что на мгновение ему почудилось, пугающе реалистично, что если сейчас, перегнувшись через балконную раму, он нырнет за пределы квартиры, то не упадет, а непременно воспарит, – заполнившая грудь свобода, как гелий, будет поднимать его все выше от земли. Прокричать о своей свободе захотелось нестерпимо, так, чтобы эту новость узнали земля и небо. Но, уже набрав в легкие побольше воздуха, он вдруг затравленно обернулся – от его крика, конечно, проснется Света, а объясняться с ней сейчас Успенскому хотелось меньше всего. Поэтому он вернулся в комнату, пересек ее чуть ли ни на цыпочках и скользнул в коридор.

Он наспех умылся и оделся. Возросшая до запредельных высот популярность требовала маскировки, поэтому Вадим Сигизмундович надел льняной летний костюм, шляпу, темные очки, откопал в ящике с яркими лоскутами (изыски Светы по формированию его публичного образа) шелковый шарф. Наряд получился пижонски вычурным, но выбора не было.