Белое братство

Наслаждаясь неожиданно преобразившейся Москвой, Вадим Сигизмундович шел легким, неспешным шагом, разглядывая фасады хоть и потрепанных временем, но все же величественных памятников архитектуры с барельефами, колоннами и эркерами. Свет летнего дня был рассеянным и мягким из-за низко нависших ватным одеялом облаков, укрывающих город не только от слепящего сияния солнца, но и от зноя. Взгляд то и дело взбирался по рельефным фасадам к самому небу, и Успенский ловил себя на том, что ему отчего-то хочется подмигнуть светло-серому пологу так, как подмигивают друг другу люди, объединенные общей тайной. Дышалось легко, шагалось тоже. А еще ему нравилось, что приглушенный свет и невозможность определить положение солнца на небе создают атмосферу безвременья, будто эти моменты, в которых ему так хорошо, могут растянуться на сколь угодно продолжительное время, не разлинованное на дни, сутки или недели.

Дойдя до Сенной площади он воззрился на одну из сталинских высоток, отданных под нужды МИД. Устремленная ввысь громадина почти касалась шпилем облаков, и мысль Успенского плавно повернула к древним великанам. Он попробовал вообразить, как они жили, о чем размышляли, с каким размахом и сноровкой возводили величественную и прекрасную Атлантиду, колыбель цивилизации, смытую вышедшей из берегов стихией. А он тратит жизнь на какую-то мышиную возню, которая при этом не только не приносит самому ему пользы и удовольствия, но еще и наносит другим мелкий пакостнический вред. Больше так продолжаться не может, это уж совершенно точно. Надо все поменять и посвятить себя истинному призванию.

В чем именно его призвание, он пока не до конца понял. Но, может быть, в том, чтобы стать проводником между заблудшим человечеством и просветленным разумом? Ведь в тех откровениях эзотериков, мистиков и провидцев, которые он изучал в последнее время, сказано, что все они лишь проводники информации, которую им телепатически диктуют великие учителя. А вдруг и он из числа тех, кого может постичь такая же благость? Просто в безумии, хаосе и стрессе своей нынешней жизни у него вряд ли есть шанс расслышать слабые голоса носителей абсолютной мудрости. «Все бросать и уезжать! Уезжать туда, где есть природа и простор: луга или степи, равнины или горы. Главное, чтобы там была тишина, простор и воля».

Верил ли Успенский в скорый апокалипсис, про неотвратимость которого сам говорил, находя своим словам подтверждения? Если бы раньше ему задали этот вопрос, то он ответил бы: «Конечно, нет». Но теперь сказал бы: «Я не исключаю, но и утверждать не могу». Ему казалось, что сейчас он в самом начале большого пути, он только-только ощутил рядом чье-то легкое мимолетное дыхание, от которого полотно пространства и времени на мгновение дрогнуло, как знойное марево, прямо перед самым его носом, и тут же разгладилось. Он не успел разглядеть того рисунка, который померещился за воздушной рябью, но очень хотел бы, чтобы в его жизни наступил момент, когда это полотно снова дрогнет, заколышется волнами, и у него хватит времени рассмотреть за ним цельную картину. Пусть даже он разглядит за гранью картину конца. Какая разница? Ведь это конец земной жизни, а она, как известно, и так ничем иным, кроме как смертью закончиться не может. Другое дело, последует ли за концом новое начало? Раньше бы он ответил: «Конечно, нет». Но теперь сказал бы: «А как иначе?»

В свете этого нового, невесть как зародившегося в нем убеждения, все вокруг казалось Успенскому мелким и незначительным: и люди, и машины, и земные хлопоты. «И почему только я боялся их раньше? Людей… Какие они все маленькие, неприкаянные. Особенно на фоне этих домов и проспектов. Все бегут куда-то, возводят в крайнюю степень важность своих мирских забот. А заботам этим грош цена с точки зрения вселенского разума, да и самим людям, наверное, тоже. Вот сейчас сорвется от древности с потрескавшегося фасада ветхий эркер и накроет разом сразу двух, а то и трех человечков, и все, ради чего они куда-то так неистово спешили, окажется вдруг таким неважным. Да и моя земная жизнь, которая пугала и мучила меня, разве она важна? Все бросать и уезжать…»

Так, вынашивая планы кардинальных перемен, Успенский чудесно провел бо́льшую часть дня. Прогуливаясь, он пару раз наведался на летние веранды кофеен, чтобы перекусить и отдохнуть, потягивая домашний лимонад из высоких пузатых бокалов. Боясь быть узнанным, он натягивал шарф до самого носа и пониже опускал края шляпы, из-за чего выглядел несколько карикатурно, но все же в его повадке теперь ощущалось что-то надменное, царственное – в том, как в светлых широких брючинах он закидывал одну ногу на другую, как держал спину, водил головой.