Белое братство

Глава 21

Погодин открыл глаза, когда солнце уже достигло высшей точки на покатом небе, и из этого положения разливало жаркий свет повсюду, не оставляя теням ни единого шанса. Но слепящего шара, в его обжигающем сетчатку сиянии, он над собой не увидел. Обзор закрывала груботканая темно-коричневая материя, слабо натянутая над ним, как провисший тент. Сквозь ее волокнистую структуру он и различил положение солнца, которое виделось ему желтым размытым пятном, сантиметрах в двадцати от лица. Чувствовал он себя ужасно. Голова болела до тошноты, и ему казалось, что она наполнена тяжелыми металлическими шариками, которые при каждом движении лениво перекатываются и глухо ударяются друг об друга. Хуже всего было то, что перемещаться этим мнимым гирям приходилось часто. Мирослава качало из стороны в сторону и потряхивало. Не сразу, сквозь боль, он сообразил, что лежит в дощатой телеге, прикрытой сверху пыльным покрывалом. «Лучше бы он меня вчера прикончил», – подумалось ему. С телом все обстояло и того хуже. Мало того, что под тряпкой было жарко и нестерпимо душно, так еще и по связанным сзади, онемевшим рукам после пробуждения поползли злые мурашки восстановленного кровотока, а на их место пришла ломота. Надбровье пульсировало тупой, дергающей болью. Во рту пересохло совершенно, и о глотке воды он думал сейчас, как о самом желанном, что только может существовать.

Головная боль и сухость слизистой, вероятней всего, были побочным эффектом усыпляющего дротика, действующее вещество которого не рассчитано на человека. Но те часы забытья, полного отключения от внешнего мира, стоили этих мучений. Они стали пусть временным, но избавлением. Вчера, когда он выслушал рассказ Стрельникова, Мирославу показалось, что его мозг вот-вот замигает тревожным сообщением «error», моргнет и отключится. Слишком много противоречивого, волнительного, болезненного и дикого ему надо было переварить по итогу столь малого времени. Никогда еще классификация событий не давалась ему так тяжело. И когда он поймал себя на том, что сочувствует до мучительного спазма в груди человеку, который не только учинил хладнокровную расправу на его глазах, не пощадив даже старика Роднянского, но и убил собственного маленького сына, Мирослав подумал, что в его сознании прямо сейчас, в эту минуту, паразитирует некая системная ошибка. Отключиться хоть на время захотелось нестерпимо.

Стрельников будто прочитал его мысли, так своевременно подкинув идею со снотворным. Они всегда хорошо понимали друг друга, главным образом на уровне ощущений, неуловимой интуитивной связи. По крайней мере, так Погодину казалось раньше. Теперь же было очевидно, что Стрельникова он никогда по большому счету не знал, а потому то глубинное понимание, которое ему представлялось, вероятней всего, было его иллюзией. Но то, что Стрельников умел тонко, каким-то сверхразвитым, не вполне человеческим чутьем улавливать душевные вибрации окружающих, он знал наверняка. Погодину не раз доводилось в этом убеждаться, как на своем примере, так и на других. Для себя высокомерно-снисходительное отношение Владимира Сергеевича к людям, выражавшееся в пренебрежительных и не всегда тактичных колкостях, а иногда и в чем похуже, Мирослав зачастую объяснял именно тем, что тот видит людей насквозь со всеми приземленными, житейским страхами и желаниями, которые кажутся ему слишком примитивными, а потому заслуживающими посмеяния. Сам-то Владимир Сергеевич парил в совсем иных сферах, а потому мог и забыть, каково это – выживать, не имея ничего за душой, когда тягота существования клонит к насущному всякую мысль. Но ведь помимо житейского и мелочного в каждом человеке скрыто или явно живет все то, что пульсирует и рвется тонкой нитью: страдание, любовь, отчаяние, надежда – то, что вольно или невольно пробуждает сочувствие. И если раньше Погодин полагал, что поведение Стрельникова – это способ отгородиться от лишних сентиментальных эмоций, то сейчас он не мог уразуметь, как его чуткая проницательность может сочетаться с абсолютным равнодушием ко всему живому.

Очнувшись от тяжелого, муторного забытья, Мирослав обнаружил, что те противоречивые чувства и мысли, от которых он так малодушно капитулировал вчера с помощью снотворного, никуда не делись за время сна. Они, как шахматные фигуры начатой, но уже ставшей для него патовой, партии, остались стоять на прежних местах, дожидаясь, когда он очнется и расставит их по нужным позициям. С этим ему еще предстояло разобраться, – и разобраться осознанно. Но для начала неплохо было бы хоть немного унять трескучую головную боль.

– Стрельников, – сипло прохрипел он пересохшим горлом и двинул по борту телеги ногой.

Душный полог был отброшен в сторону почти сразу. Над Мирославом возникло улыбающееся лицо.

– Продрыхся? – спросил Владимир Сергеевич в своей обычной, шутливой манере.

На голове у него был повязан платок, по принципу чалмы, некогда бирюзовый, а теперь выцветший до блеклого серо-голубого цвета. На лбу лежали продолговатые гроздья витой бахромы.

– Воды дай.