Белое братство

– Черт! Ты не слышишь меня, что ли? По твоей логике, если Роднянский сам, то и те двое не считаются?

Мирослав даже не смог отследить того момента, когда темная волна гнева обрушилась на него, придавив своей толщей так, что на мгновение заложило уши и помутилось в глазах. Все тело его напряглось, как перед хищным прыжком, но слабый голос разума помог устоять.

– Если ты не успокоишься, то я свяжу тебя снова, – безапелляционно, холодно и жестко сказал Владимир Сергеевич. Веселое выражение окончательно сошло с его лица, будто медленно растворившись в бороздках морщин, которые, поглотив веселость, пролегли иначе и явили Мирославу лицо того Стрельникова, который спускал курок, целясь в Чоэпэла.

– Да пошел ты. Делай, что хочешь… папа, – резко ответил Погодин, наделив последнее слово презрительным тоном.

Он порывисто отошел в сторону, уселся на землю и зло уставился на невозмутимый Кайлас. Стрельников приблизился к нему через пару минут, сел рядом, положил на плечо руку. Сначала сидели молча. Когда Мирослав ощутил, что метущаяся волна гнева утратила силу и почти сравнялась с гладью, он попробовал заговорить снова.

– Как ты не понимаешь, что необходимость этих жертв существует только в твоем воспаленном сознании? Людям постоянно что-то кажется, мерещится, они думают, что наверняка знают, как правильно. Все это химера. Лучшее, что ты можешь дать миру – быть для него экологичным…

Мирослав не знал, как объяснить, донести очевидное. Мысль была настолько простой, что выразить ее казалось невозможным. Аргументы наслаивались в сознании один на другой, превращаясь в ясный, сияющий кристалл, неразделимый на составляющие. Стрельников не стал дожидаться, когда доктор философских наук сформулирует свою затейливую мысль.

– Ох, молодо-зелено… – вздохнул он, и Погодин почувствовал, что его рука крепче, участливей сжимает его плечо. – Только в моем, говоришь, сознании все это существует? Нет, Мироша. Ты даже не представляешь, сколько таких, как я. Мы не заблуждаемся, мы обладаем другим типом сознания, видим мир не по вершкам, а из самой его звериной утробы. И большую часть таких людей ты ежедневно видишь по всем телеканалам. Ты даже не представляешь, насколько широки границы той реальности, которую называешь сейчас несуществующей. Ты судишь о том, о чем пока не имеешь представления. Ты пока еще травоядный, тепличный и мыслишь соответствующими категориями. Но мне кажется, что ты из тех, у кого есть шанс прозреть и стряхнуть с себя пустую шелуху. Я предлагаю тебе примкнуть к сильным, а не размазывать сентиментальные сопли.

– Очень надеюсь, что ты ошибаешься. Меня, знаешь ли, греет эта шелуха.

– Ну, это до поры, пока богатый папа тебя кормит и поит. Ты, наверное, думаешь, что все в мире случается само собой и просто так? Что кто-то богат и могущественен, а кто-то беден по воле судьбы, а не по предопределению природы? По какому-то трагическому недоразумению развязываются войны, происходят теракты, катастрофы и прочие неприятности? Ну конечно, никто за этим не стоит и никому не нужны те тысячи человеческих жертв, которые они влекут. Все в этом мире просто случайность. И, конечно, никто, кроме меня, Шамбалу больше не ищет. Я один такой дурачок, первый после Гитлера и Сталина.

– Тысячи… – эхом повторил Погодин слово, которое по-особому резануло слух.

– Переодевайся, Мироша! – Стрельников явно не намеревался развивать тему дальше. – Сейчас сделаем небольшой привал, чтобы ты оклемался немного, перекусим и двинем в путь. Нас ждут великие дела. Предупреждаю сразу, если ты не совладаешь с собой, то с тобой совладаю я. И будь готов к тому, что во время ночных привалов, я на всякий случай все же буду тебя связывать.

Мирослав повернулся к нему, взглянул так, будто нагайкой стегнул.

– Я не могу и не хочу рисковать. Лишняя суета – и мы выдадим себя, так и не добравшись до цели, – сдержанно объяснился Стрельников, дав понять, что разговор закончен.

После привала яки тряхнули помпонами – и их грузные огромные туши неспешно двинулись туда, где, как маяк, мерцал холодным блеском заснеженный пик Кайласа. В тишине диких просторов, которую не нарушали, а скорей подчеркивали высокие протяжные завывания ветра, отдаленно похожие на звуки сиротской тибетской флейты, раздался скрежет телеги и грунтовый хруст. Высота, на которой они теперь находились, была больше пяти тысяч метров над уровнем моря. Погодин чувствовал, что дышать стало еще труднее. Ему казалось, что он вбирает в себя не воздух, а пустоту и она заполняет его безразличным и бесцветным «ничем», вытесняя земное, суетливое, значимое. Шаг каравана подстраивался под неспешную поступь яков, потому двигались они медленно, но и это было не так легко. Единственный оставшийся в группе тибетец вел их тропами среди расщелин и скал, которые затейливо вились меж острых валунов и дикой зелени, уходя то вверх, то вниз. Довольно скоро телегу, которая теперь показалась бесполезным обременением, решено было бросить.